Сердце статуи
Шрифт:
— Глянь, глянь, Гога с Магогой идет!
Ага, понятно. От сердца несколько отлегло. Обернулся я — и впрямь почудилось: меж ветвями тень проскользнула.
— Бабушка, это кого же вы так обзываете?
— А вы покайтесь, ироды!
Вот несчастная… а может, как раз и счастливая в полном беспамятстве, а у меня частичное, ни туда, ни сюда… Я подкрался к окошку, священник оторвался от книги, узнал, кивнул. Потом, подумавши, подошел к окну и открыл обе створки.
— Добрый вечер. Как вас звать, батюшка?
— Здравствуйте. Отец Владимир.
— Вон там старушка на паперти с ума
Он вгляделся.
— Это наша Анисьюшка, в Теми живет, по ночам иногда приходит. В уме она повреждена, это правда, но безобидна. Не хотите войти, Максим Николаевич?
— Я на минутку. У меня к вам просьба.
— Пожалуйста.
— В прошлую нашу встречу вы сказали, что я в мае приходил на исповедь.
— Верно, приходили.
— Как мне смутно представляется, после исповеди следует причащение.
— Да. После полного покаяния.
— Я не причащался?
— Нет.
— Почему?.. Отец Владимир, я ничего не помню. Мне необходимо вернуть себя! О каких грехах шла речь?
С минуту, наверное, он пристально всматривался мне в лицо, наконец сказал:
— Главное: гордость и любострастие. И еще: вас волновала черная магия.
— О, Господи! У меня была связь с молоденькой девушкой.
— Вы желали эту связь разорвать. И мы договорились с вами: коль скоро это случится, вы придете к причастию.
— Но раз я твердо решил… или я был неуверен в себе?
— В сомнении, я бы сказал. Даже в смятении чувств.
— Вот. Отец Владимир, кто-то все разорвал — убил эту девушку.
— Убил?
— Я ищу его.
— Правильно. Я молюсь за вас, Максим Николаевич.
Молиться-то молится, а причаститься Святых Тайн не предлагает. Тоже правильно: я с тех пор успел еще одну связь завязать, с Надеждой. Я сказал:
— Про любострастие я понимаю, батюшка. А что такое гордость?
— И это понимаешь, — сказал он вдруг на «ты» и как-то значительно. — Зачем ищешь убийцу?
— Чтобы… ваша правда — чтобы наказать.
— Это и есть гордость — следование не Божьему Промыслу, а своей плотской воле.
— Как же угадать Промысел?
— В смирении сердца, милый. Поставь себя ниже всех.
— Да, да, ниже всех, хуже всех…
— Зачем «хуже»? это не нам решать. Опять в тебе гордость говорит, потеря простоты, а стало быть — любви.
— Это очень глубоко, отец Владимир, это надо обдумать.
— Обдумай. Только суд не верши.
Я обернулся: позади стояла старушка, словно вросши в землю, маленькая, чуть мне не до пояса.
— Иди, Анисьюшка, домой, — ласково приказал священник, — скоро ночь.
— А дьявола кто, по-твоему, сторожить будет?
— Какого дьявола? — спросил я.
— Вон там в могилах прячется… вон там, видишь?
Могил уже не видно было, только кресты, кое-где покосившись, странно угадывались во тьме, казалось, кто-то бродит.
— Я посторожу.
— Он посторожит, — подтвердил отец Владимир. — Иди с Богом.
Она как-то сгинула в ночи, исчезла, растворилась, я крикнул:
— Я еще приду к вам! — и бросился на погост, старый-престарый, полузаброшенный, ощущая за спиной открытое окошко и человека в нем. Обежал за секунду — пусто! Ну, скоро стану, как юродивая старушка на
И тут до меня с опозданием дошло, что я упустил его. Не вообразился мне бегущий кабанчик — на обочине в ажурных зарослях подлеска, действительно, проскользнула тень, силуэт, шорох… а я смотрел на ночные светила и о какой-то небесной материи грезил, идиот! Вернуться назад, на платформу, на кладбище?.. Словно в ответ прогрохотала электричка, удаляясь к Москве. Поздно.
Померещился ли мне человек в зарослях или нет? Я поспешил к себе на Солдатскую, в сад, постоял, переводя дух. Надино оконце светилось в вышине голубым шелком, озаряя ветви дуба. Не отвлекаться! Поднялся на крыльцо, подергал дверь — конечно, заперта. Если у него есть ключ… У кого? Опомнись!.. Нет, надо проверить: совсем я с ума сошел или дьявола сторожу. Дворец — душа моя, или сарайчик с замшелой крышей? Ага, сарай не запирается. Я быстро подошел, открыл застонавшую дверь, зажег спичку.
Гроб на месте. И непохоже, что в нем двойное дно… Чего гадать? Зажег вторую спичку, щелкнул замками, крышка отвалила, пламя погасло, но в дрожащей вспышке мелькнуло мертвое лицо.
Я пулей вылетел из сарая, пронесся к изгороди, оперся о нее руками. Ноги не держали, сверхъестественный трепет охватил. Голубое оконце светилось, но я не пойду к ней, я мужчина и сам справлюсь!
Главное — мне знакомо это лицо… Дрожащими руками расстегнул молнию на кармашке сумки, достал фотографию. Опять зажег спичку, взглянул, преодолевая ужас и отвращение. Не она! Ты ведь знаешь, что не она, и уже догадываешься, кто и что… Это лицо Ангелины — вспомни семейный алтарь в цветах. И вот, уже догадавшись, я не мог сдвинуться с места: страх потаенный, даже не соответствующий по своей глубине моменту — мешал. Розыгрыш. Меня разыграли, как с гробом… а может, подсунули улику. Нехорошие игры, смертные, с душком разложения. Но зеленых пятен на лице не было, да и быть не могло.
Я вошел в дом, взял на кухне электрический фонарик (свет мутный, батарейка садится, но сойдет). Вернулся к гробу. На дне в изголовье лежала белая гипсовая маска. Как я вчера сказал: «Посмертные маски отца и матери уничтожены». Доктор уточнил: «Может, у тебя еще какие были?» Кто ж ее сюда принес? Кабанчик, прошмыгнувший в кустах.
Все это я бормотал вслух, пытаясь заглушить таинственный страх, ассоциирующийся с духом разложения. Может быть, память плоти, пальцев, снимавших маску с лица мертвой. Пальцы одеревенели, никак не мог ухватиться за нее, вынуть из гроба. Наконец справился, фонарик в карман сунул, вышел за порог.