Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение
Шрифт:
– Спасибо.
Игорь вырос сзади как тень отца Гамлета – грозно и неминуемо.
– Это кто? – вопрос адресовался мне и игнорированию не подлежал.
– Мой коллега, – пояснила я. – По работе.
– По работе? – цикламен в руках большого швейцарца выглядел как-то по-домашнему. Словно муж вернулся с работы и по дороге купил жене, с которой невольно поругался, вот этот горшок с цикламеном. Так сказать, в знак примирения.
– Да. – Я говорила, не поворачиваясь к Игорю, бросая слова за свою спину, в пустоту. –
Я думала, что Эрнст сейчас вот повернется и уйдет, поняв, что он третий лишний при этой сцене. Но он почему-то не уходил, а стоял и топтался с горшком в руке.
– Товарищ, наверное, хочет уйти, – голос Игоря был язвительно-нейтральным. – Он понимает вообще по-русски или нет?
– Понимаю. – Теперь Эрнст Кляйнц выглядел не добродушным, а угрожающе-насупленным. – Очьень понимаю…
Пауза, возникшая вслед за этими словами, была похожа на внезапно потемневшее небо, когда трудно даже дышать, и пот противной липкой струйкой стекает по спине и хочется скорее штормовой грозы или, на худой конец, освежающего дождика, чтобы эта спертая духота исчезла, растворилась, и все вокруг облегченно вздохнуло.
Спиной я чувствовала дыхание Игоря – беспокойное, частое. Эрнст Кляйнц, напротив, выглядел спокойным. То угрожающее, что было на лице, уже пропало, и он снова стал походить на добродушного медведя, попавшего в антикварную лавку, где неудобно, тесно и нельзя повернуться, чтобы не свалить какую-нибудь хрупкую вещь.
– Товарищ не уходит, – голос Игоря был издевательски-ерническим, словно он говорил маленькому мальчику о том, что воровать конфеты тайком от взрослых нехорошо.
– Не ухожу, – теперь голос Эрнста был похож на внезапный рык.
– Может, уйти мне? – голос Игоря взлетел до немыслимой патетической ноты, взятой оперной дивой в конце безупречной арии.
Я едва уловимо пожала плечами.
Мимо меня проследовали щегольские ботинки и аромат нагретой сосны. Спина шевельнулась, эта спина явно ждала какого-то последнего крика, вроде «не уходи!» или «пожалуйста, останься!», но я упрямо сжала губы. Не собиралась я говорить ничего такого. Ей-богу, не собиралась.
Спина, уже облаченная в куртку, выражая крайнюю степень презрения, скрылась за дверью, а Эрнст Кляйнц по-прежнему держал горшок в руках.
– Спасибо, – взяла я цикламен. – А сейчас я хочу остаться одна.
– Нет. – Эрнст Кляйнц мотнул головой. – Я не уеду. Вы плохо смотреть.
– Выглядеть?
– Да. Выглядеть. Уста-ло.
– И что?
Он решительно взял горшок из моих рук и поставил на тумбочку. Снял куртку и повесил ее на крючок. Взяв цветок с тумбочки, пошел на кухню, даже не глядя на меня, как будто я была неодушевленным предметом.
– Идите сюда.
– Зачем?
– Надо.
На кухне Эрнст Кляйнц поставил горшок на подоконник и налил в чайник свежей воды.
– Вам нужно выпить чай.
– Ноу.
Господин Кляйнц открыл холодильник.
– Яйца можно?
– Яичницу, – пожала я плечами. – Можно. Там еще есть остатки колбасы.
Яичница не шипела, пошкваркивая на сковородке, а тихо трещала, как сухие ветки в уже давно разожженном костре. Эрнст Кляйнц все делал совершенно идеально. Один чуть не напоил кофе, другой – кормит завтраком. Наверное, я похожа на несамостоятельную девочку, которая не может сама о себе позаботиться.
– Вот. – Он поставил передо мной сковородку с яичницей и повернулся спиной, наливая в чашку чай. – Вам надо отдых.
Я уплетала яичницу за обе щеки, но когда поймала на себе его взгляд, то подняла голову. Господин Эрнст Кляйнц смотрел на меня с легкой усмешкой. Я вспыхнула и отодвинула тарелку.
– Что такое?
– Спасибо. Но я… не голодна.
Его рука, мохнатая еловая лапа накрыла мою.
– Рита! Вам очень надо отдых.
– Я согласна. Но у меня проблемы.
– Какие?
– Ну мои… личные…
– Я могу хелп? Могу? – вопрос звучал настойчиво. Вопрос бился, как муха о стеклянную раму, когда она ищет выхода и не может найти. И так просто было от этого вопроса не отмахнуться.
– Не знаю.
– А кто? Кто знает?
Шут его знает! Пропавший Мишка, мертвая Ермолаева, убитая Людочка Писарева и клуб «Эдем», где обещают «тысячу и одно наслаждение».
Мой порыв рассказать споткнулся о железную логику «я со всем справлюсь сама». Рассказать – это значит раскиснуть, обмякнуть и стать другой – не железобетонной, а просто женщиной.
Я уже давала себе слово, что этого никогда не будет. И почему я должна изменять себе сейчас? Почему? Только потому что мне приготовили яичницу, такую аппетитную и такую правильную: желтки не разлились ровным слоем по сковородке, а глядели ярко-оранжевыми солнцами, и принесли горшок с цикламеном, а еще со мной играли в снежки на ВДНХ…
Я вспомнила, как в меня стреляли, и сглотнула.
– Это мои проблемы.
Теперь на меня смотрели жалостливо-снисходительно, так смотрит опытный лыжник на салагу-бедолагу, который объявил, что съедет с самой высокой горки.
– И зря! – Это «зря» было как хлопок по плечу. – Вы, Рита, как феминистка сэй.
– Сэй? – не поняла я.
– Ну… сказать. – Он запнулся.
– Говорят.
– Да.
– Может быть.
– Это – плохо.
Он с шумом поставил перед собой большую чашку чая с надписью «Дай пять!» и залпом выпил ее.
– Я пойду.
Я пожала плечами. Мне было уже все равно. Голова тупо болела и хотелось спать. Однако информация, полученная от Игоря, требовала немедленной проверки, хотя я и знала, что он никогда не врет, но за эти годы привычки могли поменяться. Всякое же бывает…