Серебряная лоза

Бонс Олли

Чуть позже вычищенная одежда удивительным образом вернулась в дом, и работнику Зауэров пришлось лишь признать, что кражи не было, а это он по ошибке перевесил вещи в другой шкаф.

Волки, взятые дознавателем, не нашли в белом особняке с колоннами следа пребывания посторонних. Те, к кому они привели, были частыми гостями, друзьями хозяина, важными птицами, которые всё время находились на виду.

А что нюх волков отчего-то стал не так тонок, как прежде, никто и не узнал. Да и определить-то это было, пожалуй, невозможно.

Всё это означало,

что хозяин ткацкой фабрики сам, своими руками клал в сейф в личном кабинете эти документы. Да и пометки на листах были сделаны его рукой. И Ульрих Копп как-то незаметно покинул и свою должность, и белый особняк.

Неизвестно, жалел ли кто о нём. Уж точно не работники фабрики, измученные бесконечными штрафами, отнимающими последние жалкие копейки. Не те, которые гнули спины в две, а то и три смены, получая жалованье за одного и травмы от станков, оттого что были ослаблены усталостью. Не те, из кармана которых покрывали любые поломки машин и дефекты текстиля.

Может, разве только Джозефа огорчилась, лишившись хлебного местечка. Впрочем, она устроилась на рынок, где могла сплетничать днями напролёт, сняла комнатушку пополам с подругой и вскоре выглядела счастливее, чем прежде. Эту комнатушку легко было узнать с улицы: на окне стоял аквариум.

Наступила весна. Длиннее становились дни, отнимая время у ночей. Когда-то Ковара радовало это время, но не теперь, когда он вынужден был до света возвращаться в дворцовую мастерскую.

Снег сошёл, и даже сквозь привычные запахи города пробивались нотки влажной земли и тающего льда. Тот особый, свежий весенний запах, знаменующий перемены в природе. Этой весной хвостатому исполнилось восемнадцать лет.

По росту он сравнялся с Гретой, но дальше, к его огорчению, не рос. Впрочем, Плут говорил, это удача для того, кто шарит по чужим домам. Этот новый товарищ не знал толком, кто таков Ковар и на кого работает, но его всё устраивало. Без лишних вопросов он выполнял свою часть дела, получал плату — весьма щедрую — и возвращался в притон в грязном безымянном переулке. Деньги он, как однажды узнал Ковар, отправлял брату. Тот жил на востоке, где-то в окрестностях города Кровельного Листа. Вырастил Плута, а потом сорвал здоровье на тяжёлой работе. На какой именно, спрашивать было неловко.

Плут оказался незаменим во многом. Его наука путать следы не раз выручала Ковара, когда он шёл к дому мастера или возвращался обратно. За ним бывала слежка, хвостатый научился её определять. В такие дни он сворачивал к кварталу увеселений, к шумным кабакам и домам весёлых девиц, и терялся в толпе, а на рассвете там же и возникал, хмельной и счастливый, пропахший табачным дымом. И никто не знал, что запахом этим он был обязан тому, что его куртка висела в одном из кабинетов, за ней присмотрели за отдельную плату, спиртным он промочил воротник, а захмелел и вовсе не от этого.

Порой во дворе он сталкивался с Гундольфом, хмуро отправляющимся на привычную службу.

— Хорошо живёшь, я смотрю, — сказал однажды тот. — Веселишься?

— Бывает и так, — улыбнулся

Ковар.

— Девчонку нашёл, что ли?

— Не сказал бы, — ответил хвостатый полуправдой. Ему и в голову бы не пришло назвать Грету своей девчонкой.

— Эх, а у меня что-то не клеится, — вдруг огорчённо раскрыл сердце Гундольф. — Я уж было думал, сладится у нас с Гретой, да только вдруг всё переменилось. Совсем она другая стала. Я так думаю, тот хлыщ опять к ней захаживать начал. Следил даже, да они, видно, встречаются, когда я службу несу.

Что он следил, Ковар знал. Гундольф, как и прежде, совсем не умел таиться, и его прогулки по переулку взад-вперёд замечали все соседи, не только хвостатый. А к Грете заходить он почти не осмеливался: та твёрдо дала понять, что между ними только дружба, а лишние сплетни ей не нужны.

— Так, может, и махнёшь рукой? — осторожно спросил Ковар. — У неё кто-то есть, она счастлива, ну и ладно.

— Ладно, говоришь? Неладно совсем, — с болью в голосе ответил Гундольф. — Если тому парню она впрямь нужна, отчего ж он на ней не женится, а? Отчего не женится?

На это хвостатому нечего было сказать. Это была и его вечная боль, которую он старался затолкать в дальний уголок души и забыть, а Гундольф сейчас извлёк, растревожил.

Уже махнул рукой его товарищ и отправился прочь, в сторону города, а Ковар всё стоял, огорчённый. Сейчас всё кажется правильным и бесконечным, но что дальше? Неужто всю жизнь он так и будет входить в этот дом через окно, пока не поседеет?

А если случится так, что Грете понадобятся помощь и поддержка, он ведь вынужден будет стоять в стороне, не имея права даже руку протянуть, как на похоронах её отца. А если судьбе будет суждено послать им детей, это неизменное для каждой любящей пары счастье в их случае обернётся лишь горем и слезами.

Но что он мог сделать? Лишь жить одним днём, боясь даже и думать, что за будущее им уготовано.А отказаться от Греты он был не в силах. Тогда уж проще и вовсе перестать дышать, поскольку жить сразу станет незачем.

Да, оставался Эдгард, ждало дело, важное не для одного, а для многих. Была надежда изменить всё к лучшему, да только не для них с Гретой. Что бы ни переменилось в существующем порядке, мир их не примет. Прямо хоть ищи способ бежать в другой мир, если бы только знать наверняка, что там не окажется так же.

И он выполнял поручения Эдгарда, трудился в мастерской, странствовал с Плутом по тёмной стороне жизни, а сам существовал от встречи до встречи. И понимал, что это неправильно, что он становится беспечен, едва ли не дерзит порой правителю, и даже о матери с отцом почти не вспоминает. И бросил навещать Альседо, одинокого, отчаявшегося, потому что у него стало теперь, где проводить ночи, а в другое время к пленнику не заглянуть.

Но что сделать со всем этим, чтобы рассеять тревоги, развязать узлы, чтобы всё, полностью всё стало хорошо, чтобы душа нигде не кровоточила, втиснутая в тесные чужие рамки — этого хвостатый придумать не мог.