Серебряная подкова
Шрифт:
– Кто же здесь директор, я или ты?
– крикнул он запальчиво.
– И не твое дело указывать ему, дворянину.
Лобачевский, задыхаясь, шагнул к нему с крепко сжатыми кулаками. Но, к счастью, Балясников и другие студенты успели схватить его за руки.
– Пустите, - сказал Николай.
– Не трону.
Затем, ни на кого не глядя, повернулся и вышел из комнаты.
Оставшиеся посмотрели на Сергея.
– Все равно этой роли не играть Александру, - сказал Панкратов.
– Не упорствуйте, Аксаков, мы все находим, что роль надо передать Балясникову.
Панаев,
– Ах, так| - вскипел Аксаков.
– Тогда и я отказываюсь от своей роли.
Но, к его изумлению, в ответ раздались голоса:
– Вот и верно, снять его!
– И в театре ему делать нечего. "Зазнался. Кто за исключение?
Все дружно подняли руки.
– Еще пожалеете об этом!
– крикнул пораженный Аксаков. Он схватил за руку молчавшего Панаева и повел его из комнаты.
Все переглянулись.
– Ничего, - успокоил Балясников.
– И без них справимся...
В это время Николай размашисто шагал по улице.
"Не мое дело указывать, - повторял он, возмущаясь.
– Дворянину! Однако не дворянскими грамотами устилается путь к знаниям".
Он пришел домой не скоро. И только тут с новой болью подумал, что гордость не позволит ему ходить на квартиру к Григорию Ивановичу - в дом, где живет Аксаков.
Не знал тогда Лобачевский еще об одном обстоятельстве, которое вскоре должно было навсегда разлучить его с любимым учителем.
Корташевский с первых дней жизни Казанского университета горячо отстаивал его независимость, предусмотренную уставом. На заседаниях совета он требовал отделения гимназии от университета и всегда резко выступал против Яковкина.
Казанский университет уже становился колыбелью многочисленной семьи молодых ученых. Тем горячее возмущался Корташевский небрежным отношением профессоров-немцев к своим обязанностям преподавателей и воспитателей. Студенты жаловались ему, что "вместо законного и беспристрастного экзаменования все они подвергаются смеху экзаменаторов-немцев". Но чем больше сближался Григорий Иванович с воспитанниками, тем большую ненависть к себе вызывал он у Яковкина и преподавателейиноземцев. Обстановка в университете усложнялась. Этому во многом способствовало и неопределенное положение совета. Еще два года назад, сразу же после отъезда Румовского, Яковкин издал приказ о том, что "собрание профессоров и адъюнктов будет именоваться по-прежнему советом Казанской гимназии, хотя будет сообразовываться сколько возможно с предписаниями, в уставе университета изображенными...". Такая формулировка давала широкий простор для своевольного управления. Корташевский возмутился и подал письменное мнение о том, что положение совета гимназии недостаточно для руководства при решении дел университета.
Письмо не осталось без последствий. Яковкин объявил адъюнкта Корташевского "идущим против постановления, главным правлением училищ и министром народного просвещения утвержденного". Но Григорий Иванович и не думал сдаваться.
К нему присоединился профессор Каменский, человек прямой и настойчивый. Они потребовали отделения университета от гимназии, настаивали, чтобы законное право университета на самоуправление
Яковкин всеми силами противился этому, прибегая даже к обману. Пользуясь тем, что профессора-немцы не знали русского языка, он подсунул им на подпись бумагу - донос на давно уже неугодного ему главного надзирателя гимназии. Немцы подписались, думая, со слов Яковкина, что это всего лишь предписание об обязанностях главного надзирателя.
Корташевский рассказал обо всем этом на заседании совета. Каменский его поддержал.
В ту же ночь Яковкин написал в Москву новый донос, уже на Корташевского и Каменского, жалуясь на их "прихотливые затеи, причиняющие ему нестерпимые мучения".
Министр Завадовский не стал разбираться, кто прав, кто виноват. "Чтобы прекратить существующие в совете Казанской гимназии беспорядки, обуздать непослушание и тем отвратить вредное влияние их примеров, - писал он Яковкину, - главных виновников неустройства профессора Каменского, адъюнкта Корташевского и других им подобных отрешить от их должностей и заменить другими".
...Николай в задумчивости шел по коридору гимназии.
Почувствовав на своем плече чью-то руку, поднял голову и отшатнулся: перед ним стоял Аксаков.
– Да брось ты глупости вспоминать, - возбужденно заговорил Сергей. Слышал? Григория Иваныча уволили, Яковкин съел. Ну и подлец! И Каменского. Даже Ахматова и Чекиева не пожалели. Теперь Яковкин царь и бог.
И немцы торжествуют.
Общее горе сблизило прежних друзей. После занятий они вышли вместе.
– К Григорию Иванычу, - сказал Сергей.
Лобачевский молча кивнул ему: согласен.
Застали они Корташевского, как всегда, за работой.
Учитель, казалось, похудел и немного сгорбился, но голос его был по-прежнему спокойным, уверенным.
Григорий Иванович обрадовался приходу юношей, приветливо протянул им руку.
– Садитесь. Я думаю, - заговорил он, - что скоро все уладится и правда восторжествует. Так что пока горевать нам рано, тем более вам, Лобачевский. Через две недели будете вы держать экзамен в университет! Вас еще не предупредили?
Корташевский обнял его за плечи.
– Вам нельзя терять ни минуты. Безотлагательно за дело принимайтесь, проговорил он.
– Прощайте! Спасибо!
– только и смог выговорить обрадованный Лобачевский.
* * *
14 февраля 1807 года. Полдень. Из двери главного подъезда университета выбежал юноша в мундире со шпагой.
Резкий ветер взметнул его темно-русые вьющиеся волосы, бросил ему в лицо горсть колючих снежинок. Юноша, не замечая холода, прислонился к белой колонне у двери.
Постукивая деревянной ногой, вскоре вышел сторожинвалид. В руках он держал шинель и шляпу.
– Господин Лобачевский! Вы что ж это? Не весна ведь на дворе.
Лобачевский оглянулся.
– О! Спасибо, дядя Емельян, - поблагодарил он, принимая шинель.
– Сам не знаю, как получилось. Голова закружилась...
– От радости, - сочувственно сказал старик.
– Она ведь иной раз труднее горя достается... Но вы тут недолго.
Музыка сейчас начнется, угощение...
Солдат заковылял к двери.