Серебряная подкова
Шрифт:
Чем больше читал Лобачевский, тем яснее понимал, что (Ъпанцузский ученый, как и Ломоносов, был горячим последователем философии, призывающей учиться у природы.
Но важнее всего ему показалась последняя выписка.
– "Не знаю, в каком смысле философы полагали, - читал он задыхаясь от волнения,- будто материя безразлична к движению и покою... По-видимому, это предположение философов напоминает положение математиков, допускающих точки, не имеющие никакого измерения; линии - без ширины и глубины; поверхности - без толщины".
Вскочив с места,
– Демокрит! Ломоносов! Дидро!
– восклицал он, воссторгаясь их открытиями.
Знал он теперь, по какой идти дороге. И быть может, именно в эту минуту явилось предчувствие, что и ему предстоит принять участие в этой великой борьбе света и разума с морем тьмы, косности, невежества.
Робкий утренний рассвет вернул Николая к заботам очередного дня. Прежде всего, наспех одевшись, пошел он искать Балясникова.
– Пeтр! Сенат уволил Корташевекого, - почти крикнул он, едва увидев его в коридоре.
– Что же делать?
Балясников остановился.
– Вчера я видел, Григорий Иванович вещи укладывает, - сообщил Николай.
– Надо идти к губернатору, - проговорил Балясников после минутного раздумья.
– И не медля. Требовать: Яковкина - вон, Григория Ивановича и других оставить.
– А выйдет ли толк?
– усомнился Николай.
– Мансурову до нас и дела нет.
– Другого, поумнее, в казанских верхах, к сожалению, пока не имеется, отрезал Балясников.
– Чем располагаем, за то и хватаемся.
– Идем!
– предложил Николай.
– На занятиях со всеми переговорить успеем. Так?
– Согласен, - Балясников широко взмахнул рукой и протянул ее Николаю.
Весь день среди студентов было заметно движение: собирались по два-три человека, разговаривали, сохраняя равнодушное выражение лиц; когда же появлялся надзиратель, немедленно расходились.
К вечеру на летучем собрании студентов, которое проходило на заднем дворе, было решено: идти всем. С губернатором от старших студентов говорить Балясникову, от младших - Лобачевскому.
Появление студентов Мансурову не понравилось: в нем он усматривал опасное неповиновение начальству. Однако принял их довольно вежливо и обещал рассмотреть заявление в ближайшее время.
Но, к его негодованию, студенты на следующий день дерзостно явились узнать, дан ли делу ход.
Возмущенный таким своеволием, губернатор не только не принял студентов, но приказал дежурному офицеру препроводить их в распоряжение университетского начальства.
Восстановив таким образом дисциплину, Мансуров считал дело благополучно разрешенным. Но возмущенные, студенты в ответ на необдуманные меры начальства перестали ходить на лекции. Дело пахло бунтом.
Немецкие профессора, погнавшиеся в Казань за длинным рублем, при виде пустых аудиторий перепугались не на шутку. Еще сильнее встревожились родители бунтарей и общественность города. Случай до сих пор небывалый.
"Мятежный" университет не имел еще ни отдельной от гимназии самостоятельной организации, ни правильно поставленного преподавания. Казалось, министру просвещения ничего не стоит
Губернатор Мансуров ошибся, полагая, что студенческий бунт можно погасить обычными полицейскими мерами. Скрепя сердце обратился он письмом к министру внутренних дел, признавая непригодность Яковкина к руководству университетом.
"Учреждение здесь университета, - сообщалось в этом письме, представляло каждому благомыслящему лестные виды в ожидаемом распространении просвещения...
Начала, положенные в гимназии, долженствовали бы служить к тому основанием. Но, к сожалению, с беспристрастным голосом всей публики, смею сказать, что управление сими заведениями вверено человеку без достаточных способностей, профессору Яковкину, которого качество, правила и частную жизнь не одобряет общее мнение. Всеобщий ропот на упущение воспитания, не прикрываемое даже ни наружным порядком, ни наружной благопристойностью произвел те последствия, что некоторые воспитанники взяты были обратно, не докончив ученья, и многие по недоверию удерживаются отдать в гимназию детей своих.
Наконец, из членов университета, люди, заслужившие доверенность публики и желавшие исправить беспорядки, совсем неожиданно отрешены. Из сих профессор и доктор Каменский, с великими познаниями по своей части, наилучше аттестованный прежним своим начальством и приобретавший здесь как по своим талантам, так и по образу жизни общее одобрение, совершенно отрешен от должности. Еще хуже поступлено было с адъюнктом - профессором Корташевским, человеком с отличными способностями и знанием, с наилучшим образом мыслей и поведения...
Оба они просили в свое время показать им причины отрешения, но им ничего не ответствовано..."
Казалось, Мансуров заинтересовался делом, о котором писал. Но это было не так.
"Если бы успехи просвещения не имели тесной связи с другими предметами, к пользе народной относящимися...
и если бы, наконец, - закруглял он, чтобы выйти сухим из воды, негодование публики, приемлющей участие в жребии отрешенных и в пользах воспитания, не были мне побудительными причинами по вверенному в губернии хозяйству, - я бы не смел утруждать Ваше сиятельство в деле, для меня чуждом".
28 февраля, узнав о письме губернатора, студенты наконец решили возобновить занятия и отправились в аудитории. Николай побежал сообщить Григорию Ивановичу о письме губернатора и посоветовать ему, отложив отъезд, подождать ответа министра. Затем, успокоенный, вернулся в университет.
Но вечером, уже по дороге в спальную комнату, догнал его заплаканный Сергей и, оглядываясь, тихонько сунул в руку записку.
– От Григория Иваныча, - шепнул он.
Николай незаметно развернул помятый, сложенный вчетверо листок бумаги. "Через час уезжаю. Приходи", - прочитал он. А внизу приписка: "Без шума".