Серебряная равнина
Шрифт:
Снежинка за снежинкой, городок обрастал ими, словно белым мехом. Они падают в безветренной тишине — воздушные песочные часы. Много секунд, много минут, несравнимо более богатых здесь, на фронте, чем там, в мирной жизни.
— Любишь меня?
— Люблю, люблю…
В затемнении появилась светлая щель. Утро. Не хотели расставаться. Только мысль: вечером будут опять вместе, примирила их с утром. Они сняли светомаскировку. Белым-бело. Не видно никаких дорог. С яблони за окном осыпались комочки снега, оставляя на белом меху ямки. Предатель-снег!
— Мои
— Зачем отпираться?! Мы же любим друг друга! Сегодня знаем только мы, что принадлежим друг другу. Но пусть знают все. Я уже вижу, что иначе покоя не будет.
— А что скажет майор?
— Майор однажды сказал: счастливый солдат — самый лучший солдат.
Станек стоял на крыльце и смотрел, как ленточка следов в снегу тянется за Яной словно кабель. Он весело рассмеялся: «Новая линия связи. Отпечатки валенок на снегу как сигналы морзянки: люб-лю, люб-лю. Эти ямки с фиолетовой тенью на донышке ведут от меня. Пусть скорое ведут ко мне!»
Панушка закашлялся. Потом сел на тюфяке.
— Я была у Иржи, — быстро сказала Яна, предупреждая его расспросы.
У Панушки были свои принципы, но все они годились для мирной жизни. Но на войне? Никто не может видеть столько красоты в мирной жизни, сколько солдат-фронтовик. Он мечтает о ней. Хочет иметь ее хоть чуточку и в окопах. Он по себе это знает: уже пять лет таскает за собой броумовский рай, хотя понимает, что он навсегда потерян. А что же говорить о молодых?
Панушка озабоченно думал. Станек горяч. В бою безрассуден. Не безрассудно ли отдается он и любви? А если посмотреть с другой стороны, — Яна счастлива. Что же еще желать своей дочери? Подождите до свадьбы? А кто скажет, когда у них будет возможность сыграть свадьбу? В этом году, в будущем или никогда?
Жилистой рукой — пальцы дрожали — он гладил Яну по волосам. Она замерла, взволнованная. Вспомнила Броумов: папа в мыслях по-прежнему живет там вместе со мной и мамой. Ходит по дому, по саду, осматривает камни, принесенные им туда со всех концов Чехии, а среди этих каменных объятий цветет ее альпинарий. Но она уже не вернется туда. Она рассталась с родным домом, теперь ее мечтания отделились от мечтаний отца.
Панушка страдал. Сейчас, когда все солдаты тянулись к дому, к семье, дочь покидает его и уже в мыслях своих ушла из отцовского дома куда-то в неизвестность. К своей любви.
Панушке кажется, что вздувшиеся вены на его руке еще больше вздулись, что пальцы, почерневшие от возни с кабелями, изоляцией, инструментом, коченеют. Что-то внутри горит, плавится. Он не может отключить ток, для себя у него нет изоляции, он только тихо, безропотно страдает. Уже не гладит дочь по волосам: не решается, ведь эти волосы нынче ночью гладил человек, которого Яна любит сильнее отца.
22
Серое небо, под ним ослепительная белизна. Фронт — и нигде ни живой души, только белизна. Березовая роща казалась миражем. Деревья, с их белыми
Танкисты в белых маскхалатах топтались возле своих машин, перекрашенных в белый цвет: заводили моторы, прислушиваясь к их работе, тут подтянут болт, там прикрутят гайку.
— За машинами нужен глаз да глаз. Иначе шутки плохи, подведут в самый неподходящий момент, — рассуждал старик Ефимыч.
Слова Ефимыча вытянули из недр командирского танка водителя Сашу, который укрывался там от ветра. Он уже проверил свою машину, но время от времени снова осматривал то одно, то другое и все приговаривал:
— Морозец… Это ты, мой дорогой, не любишь. Ну, ладно, не сердись, сейчас я пущу мотор, согреешься. — И он опять запускает мотор.
Командир танковой роты Дмитрий Иванович Федоров переходил от одной машины к другой. Он с удовлетворением отметил, что Саша опять прогревает мотор. До Саши донеслась похвала капитана:
— Молодец, мальчик.
Белый маскировочный халат капитана развевался на ветру. Он обходил своих людей. С каждым обязательно поговорит; тому даст совет, с этим пошутит, а кого и пожурит.
Все было, как и раньше, и в то же время какую-то перемену почувствовали танкисты в своем командире. Они пристальнее вглядывались в его лицо. Оно было обычным: когда он смеялся, собирались веселые морщинки вокруг глаз. Солдаты и не подозревали, что смех этот, как и халат, — маскировка.
На дне ложбины, среди разбросанных повсюду танков, горел костер. Его пламя окрашивало в розовый цвет снег и белые халаты. Кто управился с делами, был уже здесь. Кто жарил на штыке кусок баранины, кто просто пришел поболтать: на фронте тоскливое чувство одиночества появляется у солдат, стоит им на десять шагов отойти от своих.
Ефимыч с баяном в руках сидел у костра. После обхода пришел сюда и капитан. Увидев Ефимыча, рассмеялся. Старик оглядел себя.
— А что смешного, товарищ капитан?
— Огонь лижет вам руки и ноги, словно собаки языками.
— Это одно и то же. Костер — верный друг солдата и музыканта. — И Ефимыч ухарски растянул свой баян.
Капитан присел на ящик от гранат. Глаза Ефимыча, мягкие и ласковые, устремились вверх, к стоявшему рядом Беляеву. Это уже не был красавец Онегин из ленинградской оперы. Обгоревшее, обезображенное лицо обтянуто багровой бугристой кожей, незалеченные подбородок и шея плотно забинтованы. Беляев убежал из госпиталя, из безопасного места, сюда, на передовую, где опасность подстерегала на каждом шагу.
Между двумя танками стоял радист-стрелок Петр Петрович. На сплошной белизне — халат и капюшон сливались со снегом — смуглым пятном выделялось лишь его лицо. Сибиряк Петр Петрович, сын охотника, пошел по стопам отца. Теперь, на войне, очень пригодились сноровка и навыки охотника, его выносливость, ловкие руки, орлиное зрение.
Капитан вдруг заметил, что собравшиеся у костра замолкли. Исподтишка огляделся: глубокие, протяжные звуки баяна, запах жареной баранины — и глаза, задумчиво смотревшие на языки пламени. Не у всех. У сибиряка и Беляева — настороженные.