Серебряный город мечты
Шрифт:
Рассматриваю владельца «Сорха-и-Веласко», что с прошлой нашей встречи так сильно… постарел, стал теперь, правда, стариком.
Будто выцвел.
И благородной седины на висках заметно прибавилось. Или же, что вернее, черноты в его волосах почти не осталось.
— Я признателен вам за то, что приняли приглашение, slecna Krainova, — он говорит неторопливо, держит трость, а она — его. — Вы первая журналистка, которая получила приглашение и переступила порог моего дома. Более того, я покажу вам его чудесные сады, вы же расскажете… мне.
О внуке, которого несмотря ни на что
И меня он не просит — требует.
Приказывает так, что Дим хмурится.
Поводит плечом, словно себе за спину меня задвинуть собирается, чтоб затем высказаться, сообщить владельцу одного из самых знаменитых домов ювелирного мира всё, что о нём думается.
А после распрощаться и меня куда подальше отсюда утащить.
И, пожалуй, я была бы не против уйти, но… точки надо уметь ставить. Надо иметь взрослой смелости, чтобы рассказать. Признать вслух и ему, что Алехандро меня спас, забрал пулю, что предназначалась мне, себе.
Он закрыл меня собой.
Почему-то.
А ещё…
— Мой внук… — дон Диего проговаривает глухо.
Он останавливается у висящих оранжевыми шарами апельсинов. Гулять мы пошли по тенистой дорожке сада, по одному из садов, в котором в отличие от дома свежо и фруктами упоительно-сладко пахнет.
Чудится запах моря.
Йода.
И самой воды, фонтанов, которых в этом саду, звучащих тихо и мелодично, так много.
— У нас были сложные отношения, — дон Диего правильные слова после долгого молчания всё же подбирает, говорит задумчиво, скорее сам с собой, чем со мной. — И общение. Я был уверен, что ему следует заняться семейным делом. А он… из всех камней, ему был интересен, пожалуй, только тот, что из легенды. Я задаюсь вопросом, что было бы, если бы в нашей семье не говорили о падпараджа. Возможно, Алехандро не…
Возможно.
Или нет, потому что про камень, из-за которого убивают, который крадет сердце и ради которого безрассудно любят, шептала Альжбета. Она повторяла, когда её убивали, раз за разом слова Яна, произносила их вместо молитв.
А Ворон хотел другое.
Ему нужны были просьбы о пощаде.
Крики боли.
Слёзы.
— Он запомнил её слова, — я произношу негромко, разглядываю идеальной формы пруд, на глади которого белоснежные кувшинки умиротворенно покачиваются.
Поют где-то в вечнозеленых ветвях птицы.
Райские.
Точно райские и ещё, возможно, сказочные, они ведь должны быть под стать месту. И запаху, который так упоительно вкусный, дурманящий.
Ещё солнечный.
Вся земля здесь пропитана этим солнцем, куда более горячим, чем в Праге.
И близким.
И в свитере, пусть и тонком, мне первый раз за всё время становится жарко. И рукава, отодвигая приличия и грозный образ бабички, я закатываю до локтей.
— А после повторял так часто, что запомнили и остальные, — дон Диего усмехается криво, мешкает, прежде чем продолжить. — Мне… ко мне приходил… этот. Он говорил про камень, про сокровища и город из серебра, про Рафаэля, которого вы зовете Вороном. Я выгнал его. Мне некогда было слушать подобные бредни. А он… он пошел к Алехандро. Мы как раз были в ссоре, и… я переписал завещание. Я сказал ему,
И в Праге, не вызывая никаких подозрений, Алехандро оказался.
Организовал даже всевозможные экскурсии.
— Камень, за который убивают… Великий Падпараджа, — дон Диего выговаривает жутко, с непонятной интонацией, от которой морозом, однако, веет, притихают испуганно, кажется, даже райские птицы. — Он ваш по праву, slecna Krainova. Был. Жалеете, что не успели забрать?
— Нет, — я отвечаю уверенно.
Честно.
Набираюсь смелости, чтобы в чёрные, живые и человеческие, не вороньи, глаза посмотреть, выдержать тяжёлый взгляд. Позволить… просканировать или насквозь, читая душу, взглянуть, убедиться, что правду я сказала.
И тень улыбки в черноте глаз скользит.
А сам дон Диего говорит, произносит немыслимо мягко и в тоже время… непреклонно:
— Я подарю вам другой падпараджа, slecna Krainova.
Не стоит.
Хватит с меня камней, но… руку, на которой ослепляет всполохом печатка, дон Диего приподнимает, делает, становясь на миг так похожим на пани Власту, едва заметный жест пальцами.
Шевелит ими.
И человек, невидимый до этого, будто собирается из воздуха.
Держит почтительно футляр, который дон Диего неторопливо открывает, подзывает меня одним только поворотом головы и взглядом.
— Посмотрите, slecna Krainova.
Я смотрю.
Я уже его видела, я уже его выбирала.
Играющий всеми оттенками красного, жёлтого и оранжевого необыкновенный сапфир. Падпараджа, в названии которого сплелось так много всего. Камень-солнце, пойманное в невесомую паутинку из золота.
— Его подарили Алонсо Альваро де Веласко, который, как, должно быть, вам известно, первым в нашем роду взялся шлифовать драгоценные камни. Это подарок Её Величества Изабеллы за верность испанской короне и лучшие украшения.
— Я не могу принять такой подарок, — головой я покачиваю отрицательно, прячу совсем по-детски руки за спину.
И к Диму на шаг я отступаю.
Он же рядом.
Не вмешивается в нашу беседу, но держится так, что я спокойна. Я знаю, что не одна и здесь, на чужой земле, и всегда, где бы я ни оказалась, за мной и рядом со мной Дим. Поддержкой, защитой, силой, которая даёт держать высоко поднятый подбородок и королевскую осанку.
— Можете, slecna Krainova, — дон Диего… гремит.
Тихо, но… внушительно.
До прикушенного языка, затолкнутых поглубже возражений и странного чувства… вины, стыда. Или собственной глупости, от которой пререкаться я вдруг посмела, не промолчала там, где следует.
— Вы можете забыть про него сами, убрать в ячейку швейцарского банка, но ваши дети, внуки… У них есть право на этот камень.
— Я…
— Забирайте, — он обрывает.
Ещё более стремительно.
Требовательно.
И его лицо искривляется, как от боли, невыносимой и дерущей на сотню частей. И я беру, непослушными, как у Дима, руками я принимаю.