Серебряный город мечты
Шрифт:
Не подарок, а… плату за молчание?
Об Алехандро, про которого нигде и ничего не написали, не упомянули в заголовках о серебряном городе и стариной шахте. Или о Вороне, который везде так и остался страшным человеком в чёрном плаще-домино.
Извинения?
Вот такие, облеченные в подобный солнцу камень и стоимость, которую даже узнавать страшно.
— Вам пора, slecna Krainovа, — дон Диего добавляет.
Отворачивается, чтобы по мраморной дорожке райской кущи пойти. Уйти, не прощаясь, как и прийти, не
И на Дима я смотрю растерянно.
Он же пожимает плечами, протягивает молча руку, чтобы в противоположную сторону, к дому, возле которого остались ждать Кармен и Айт, потянуть.
И мы почти уходим, когда дон Диего останавливается.
Окликает меня.
— Вы все меня спрашивали, slecna Krainova. Про коллекцию и Прагу, — он, сжимая до побелевших пальцев набалдашник трости, выговаривает медленно, смотрит, как жжёт, чёрными всё же демоническими, не человеческими, глазами. — Моя жена. Она любила Тэффи, была с ней знакома. Они жили рядом на рю Буассьер. В Париже. А Прага… Эва всегда хотела в ней побывать.
Только не успела.
Это повисает в пропеченном полуденном воздухе.
Не произносится ни кем вслух, и его признание, за которое отдали бы пару тысяч евро куча журналов и журналистов, я принимаю молча.
Оставляю навсегда при себе.
— Он похож на твою бабичку, — Дим говорит уже в самолете.
Когда высоту мы набираем, а прокаленная солнцем чужая земля остается далеко внизу, превращается в неразличимую точку Кармен, что на прощание внезапно обняла и спасибо подозрительно севшим голосом сказала.
Осталась там, в сказочном дворце Шахерезады, что тоже уменьшается.
А небо… оно, наоборот, приближается.
И в иллюминатор, на жемчужные облака, я смотрю. Мы летим сквозь них и над ними, над белоснежными холмами, из которых фантасмагорические фигуры сплетаются. Ткутся, становясь лицами.
— Ты поэтому ему не сказала?
Дим спрашивает проницательно, в мою макушку и волосы, которых губами касается.
А я…
— Не знаю. Возможно. Да, — я вздыхаю, вожусь, чтобы с ногами в огромном кресле удобней устроиться, переплести свои пальцы с его. — Они, правда, похожи. И бабичка на его месте не пережила бы. И он бы тоже не смог.
А потому дон Диего не узнает.
Никогда не узнает, что тайник Собора оказался пуст, не было там Великого Падпараджа, только пыль, которую Алехандро, как и я, разглядел.
Он нашёл её.
Погиб, гоняясь за… химерой.
— Как думаешь, куда он делся? — я спрашиваю задумчиво.
Разглядываю пышные и разорванные, как клочья ваты, облака, из которых лицо Альжбеты выступает, улыбается чуть лукаво.
Одну загадку она оставила навсегда.
— Думаю, это тайна, которую мы никогда не откроем.
— Тогда открой мне другую тайну, — я, отстраняясь, прошу серьёзно.
О совсем другом.
Но Дим понимает, усмехается
— Я люблю тебя, Север.
Эпилог
Семь лет спустя
близь Свакопмунда, Намибия
Квета
— …страна двух пустынь, щелкающего языка, изменчивых дюн и вод суровой Атлантики — вот та малая часть, которая будет ждать вас в Намибии… — я, привычно жестикулируя, заканчиваю вдохновенно, держу и улыбку, и взгляд.
Иду, проваливаясь в мокрый от набегающих волн песок, но… большой палец мне показывают, а значит в кадре я умудряюсь вышагивать красиво.
Не паралитической цаплей.
Которой меня назвали недели две назад, когда в Виндхук мы только прилетели и снимать начали. Меня вот обозвали, а я мстительно запомнила и Аге, дабы некоторым неповадно было, при случае нажаловалась.
— …летайте, расправив крылья. Ваша Стрекоза, — я заключаю.
Продолжаю улыбаться, раскрывая ладонь, с которой стрекоза, пририсованная графикой, в готовом выпуске ввысь полетит.
Она сорвется неправдоподобно красивой картинкой.
А пока… я считаю до пятнадцати.
Выверяю шаги, слушая уже не себя, а целый океан. Он же, шумный и многоголосый, говорит со мной прибоем, что раз за разом подбирается всё ближе, касается ботинок и назад, оставляя белые шапки пены, откатывается. Он, без границ до горизонта и немного дальше, простирается до туда, куда уходит закатное, червонное, солнце.
Он хрустит выброшенными на берег громадными ракушками, обрушивает очередной вал и холодные брызги, когда камеру Марек опускает.
А я говорю про себя пятнадцать.
— Квета, всё супер, — редкой и высшей похвалы меня удостаивают.
Изображают даже слабое подобие улыбки.
И не ворчат, когда оставшиеся между нами метры я в секунду преодолеваю и на его шее повисаю, болтаю ногами, пока удерживая одной рукой за талию, меня вокруг своей оси неожиданно прокручивают.
— Тебя камера всё же любит!
— Конечно, — я подтверждаю легко и ирокез из волос ему организую. — Ма-а-аречек, мы утром летим домой! Мы всё сняли, мы молодцы!!!
— Квета! — на новый вариант имени он возмущается праведно.
Но… я смеюсь.
Кружусь, раскидывая руки, по побережью уже без него. Дышу, останавливаясь у самой кромки воды, полной грудью тем особенным воздухом, который бывает только тут, на взморье. Улыбаюсь куда шире, чем в камеру, и день, отгоревший до конца, я провожаю.
Возвращаюсь к машине, лишь когда Марек сердито гаркает: