Серенький волчок
Шрифт:
Мы сидим на диване, и я бедром чувствую тепло, исходящее от девушки Али. Холодной зимой невольно тянешься к источнику тепла, надеешься забраться в какой-нибудь теплый каменный дом с камином, печной трубой, радушными хозяевами, перезимовать вместе, научиться в конце концов рассчитывать друг на друга, пусть холодной зимой и совсем невозможно поверить, что на кого-то можно рассчитывать, даже на Деда Мороза. Теперь каждый раз, когда девушка Аля нагибается над бумагами, чтобы ткнуть остро отточенным карандашиком в очередной пункт, ее грудь касается моей руки. Я отвечаю:
– Да, можно так. Но лучше переформулировать.
Я же говорил, я хороший менеджер. Четыре
Когда девушка Аля закрывает папку, на часах уже полдесятого.
– Может, мы поужинаем вместе?
– говорю я, потому что уже поздно, и если девушку Алю не ждет ее Кен, ей будет немного одиноко в такой холодный декабрьский вечер.
– Спасибо, Сережа, - отвечает она, убирая папку в свою простенькую сумочку из кожзаменителя, - я не думаю, что это хорошая идея. Но все равно - спасибо.
У нее крепкий позвоночник, через год, а то и раньше, она будет менеджером. У нее появится хороший кожаный портфель, а может, она будет ходить с маленькой сумочкой, а папку класть на переднее сидение машины и никогда не забывать сев в салон, запирать двери. Засыпая вечером, я вспоминаю касание ее груди и думаю, что, если бы девушка Аля сейчас лежала рядом, воспоминание не было бы таким сладким, и я бы не так ждал завтрашнего дня, когда в офисе увижу ее снова.
14
Это только называлось - похороны, потому что Сережу не хоронили, а сожгли в крематории, Андрею Николаевичу сказали, что урну можно будет забрать через две недели, он собирался увести прах сына в деревню, на местное кладбище, туда, где сам предполагал лежать.
– Может, лучше в городе?
– спросил Гена.
– Мы купим место, если нужно.
Андрей Николаевич только головой покачал: нет, какой город, ноги его больше здесь не будет, он еще десять лет назад понял, куда все катится, купил дом в деревне, уехал из Москвы и Сережу с собой звал, да тот говорил, что надо в институте доучиться, а потом - жаль квартиру бросать и вообще, говорил, я - городской ребенок, мне по нраву урбанистический вид, помнишь, папа, такая песня была у Майка, я тебе ставил когда-то? Вот тебе, Сережа, и урбанистический вид, вот тебе и город, вот и свежеотремонтированная квартира, куда набились все твои друзья, на кухне девушки не то плачут, не то салаты режут, а мужики выходят на балкон покурить, хотя можно и в комнате, чего уж там, никто же тут не живет больше.
Пришли и бывшие сослуживцы Андрея Николаевича, коллеги, соседи - все, кто узнал, что Сережи больше нет, пришли, чтобы поддержать, сказать слова утешения, хотя чем тут утешишь, не должны старики хоронить своих детей, неправильно это, не по-людски. Смотрели косо на Сережиных друзей - нет, не потому, что все приехали на своих машинах, будто на свадьбу или бандитскую сходку, не потому, что выставляли богатство напоказ, прикуривали американские сигареты от "Zippo", смотрели на швейцарские часы, с понтом небрежно вешали на спинки стульев дорогие пиджаки - нет, потому что все же понимают, какие это друзья, какая нынче дружба. Вместе работали - значит, конкуренты, враги, подсиживали, значит, друг друга, желали смерти, может, сами и убили. А не убили - так заказали, много ли надо сейчасВон, Николай Иванович спросил Сережиного начальника, мол, как вы думаете, Гена, кто его убил? А тот заюлил сразу, завел песню, что милиция ведет следствие, что пока нет данных, что они и сами теряются в догадках, потому что Сережа был такой честный, никому не мешал, ни в чем не был замечен. Честные люди не получают столько денег, это Андрей Николаевич всегда говорил,
– Не знал, что у Сережи отец из деревни, - говорил на балконе Денис, стряхивая пепел на чахлый газон под окном.
– Он из Москвы, просто уехал туда, - ответил Иван.
– Они мало общались.
Маша тоже вышла с ними на балкон. Все эти дни она держалась ближе к Ивану, это как-то успокаивало. Поездка в Москву оказалась совсем странной, и Маша сама не понимала, что будет делать дальше. Казалось, их свадьба, о которой Сережа говорил всем, кроме нее, в конце концов случилась, и она стала частью его большой семьи, их дома, "Нашего дома", и теперь они все вместе принимали ее в гостях, водили ужинать и обедать, знакомили с родителями.
Отец Сережи, Андрей Николаевич, оказался совсем не похож на сына: сухонький, с пристальным взглядом.
– А, Машенька, - прошептал он.
– Сереженька мне говорил о тебе, говорил. Добро пожаловать в новую Россию, вот и свиделись.
Маша поцеловала старика в щеку, пахнущую табаком и старым, позабытым советским лосьоном для бритья, а Андрей Николаевич отвел ее в сторону, и начал осторожно выспрашивать, не будет ли внучка?, потому что он, конечно, понимает, от мертвого-то рожать кому захочется, но чтобы она не беспокоилась, он позаботится, заместо отца будет, Маша может в деревне родить, никто даже не узнает. Маше стало как-то нехорошо, она прошептала "нннет, ннет, что вы, какой ребенок", и Андрей Николаевич сразу как-то сник, пробормотал "ну ладно", отошел к другим старикам, они выпили еще водки, и Маша стала ловить на себе неприязненные взгляды, будто виновата в том, что даже не забеременела от человека, с которым ни разу ни спала.
Сели за стол, помянули Сережу, выпили. Маша оказалась рядом с Иваном, он, как всегда, молчал, только спрашивал иногда "Салату?", "Может, рыбы?", будто вспомнив ритуал советского детства, когда все собирались за большими столами в квартирах, а не шли в рестораны или кафе, где еду приносили официанты. Теперь - только поминки, память об ушедших, память об ушедшем времени, салат "оливье", красная рыба, "Столичная" водка.
– Я не понимаю, - говорила Света Мещерякова, - почему в крематории стоят иконы. Сережа был неверующим, он бы не позволил РПЦ приватизировать его смерть.
У нее был громкий, зычный голос и даже на поминках она не хотела его приглушить. Абросимов отвечал ей тихо, но Маша расслышала: "Наша смерть нам никогда не принадлежит, кто ее ни…" и угадала недослышанное - "приватизируй". Сколько таких слов появилось, пока ее не было в Союзе, то есть в России, сколько она пропустила. А на другом конце стола кто-то из друзей Сережиного отца вцепился в заплаканную Таню.
– Вот ребенок есть, это хорошо. А муж твой кем работает?
– Сейлом, - ответила Таня.
– В смысле - продавцом.
– В магазине?
– Нет, на фирме. У нас.
– И вот скажи, как ты будешь ребенка воспитывать, когда и ты работаешь на фирме, и отец его на фирме работает?
– У нас няня.
– Да я не о том! Чему ты его научишь, если он с детства только фирмачей вокруг себя и видит?
Подошел Паша, сказал что-то резкое, Маша услышала слово "просрали". Она встала и вышла на кухню, где Наташа с остервенением резала салаты на пару с Елизаветой Парфеновой, финдиректором "Нашего дома".
– А вы, Лиза, что не идете есть?
– спросила Маша.
– Я порежу сама, вы сходите.