Сережка — авдеевский ветеран
Шрифт:
На пороге мама показалась, за ней бабушка вывела трёхлетнего братишку Егорки, и тот сразу у порога уже что-то нашёл на земле, сразу нагнулся, а мама, проходя мимо, одёрнула ему на спине пальтишко, потом бабушка следом за ней тоже дёрнула, и обе они подошли к костру, стали рядом с отцом да с Егоркой.
А бабушка, видно, слышала, что отец про Конона говорит, сказала ворчливо:
— Охотник мёд трескать да медовушку пить…
Мама посмотрела на бабушку с укором: нельзя, мол, при Егорке-то!..
— Уж этого не заметить! —
А бабушка снова заговорила ворчливо:
— Сказывали, медведя-то твоего, Егор, на чучело извести решили?..
— Так его и отдаст Пётр Васильич!..
— Ужели не грех?..
— Они, видишь, мам, как хитро, — заговорил отец. — В интернате, мол, только ребятишки его и видят, а в музее — для всего города…
— С подходом, — сказала мама.
— А что тут-то, у детишек, он живой, а там-то одна кожа будет?..
Егорка всё поглядывал то на отца, то на маму с бабушкой, угадать пытался: наябедничал на него Конон или нет?..
Наверное, всё-таки нет — вон как хорошо да мирно все с ним, с Егоркой, разговаривают.
Отец снова покачал головой, удивляясь:
— Тоже вот охотник-то, Виктор Михалыч… Шкуру, говорит, в музей, а салом лечиться Мишкиным стану. А подумать: какое в том сале будет лечение, если медведь лесу-то, почитай, и не видел, если он всю жизнь — на обыкновенных столовских харчах?.. Вот ты, Егорша, таёжный житель, ты и скажи: будет польза от такого сала или не будет?..
Егорка плечами пожал:
— Наверно, не будет.
— Не наверно, — поправил отец, — а точно.
Тут надо, пожалуй, объяснить, почему медвежье сало ценится пуще другого лекарства…
Чем, скажите, медведь питается?..
А питается он кедровой шишкой да ягодой, корешками питается да травами, не всякими тебе — а на выбор, а выбирает всё то, что и нам идёт на снадобье — будь здоров… Вот так оно и выходит: то, что мы с вами в аптеке берём, то медведь без всякого тебе рецепта в тайге собирает, и то, что нам на хрупких медицинских весах по миллиграммам отвешивают или из пипетки дома потом по капле дают — Вите Сергееву по два-три раза в день, а Серёже Викторову по четыре — утром и вечером, — то медведь большой своей лапой с куста гребёт — и в рот, и в рот!..
Вот почему он такой здоровый да крепкий, вот почему он в тайге хозяин… Вот отчего, если вдруг погибнет медведь от охотничьей пули, вольная его сила да таёжное здоровье будут потом долго ещё жить в тех, кто в них очень нуждался. Спасибо за это медведю!..
А если бы целебный жир копился от колбасы, от сладких булочек да шоколадных конфет — пришлось бы тогда его занимать у одного моего знакомого второклассника, который вынимает конфету изо рта только по дороге к школьной доске…
Спать Егорка в этот вечер лёг рано.
Ходьба его намаяла, а потом он собирался встать завтра пораньше, чтобы на зорьке побродить по лесу, поманить на свистульку рябчика…
Он уже засыпать начал,
— Виктор-то Михалыч говорит, баловаться ты стал, а, Егорка? Старших, говорит, не слушает… Лампочку там какую-то разбил… «Я, говорит, зайду иной раз дневник у него проверить, а он, говорит, словно грубиян какой…»
Вот Конон — никогда ведь не заходил!
Егорка зашевелился, пробуя привстать, а мама легонько придавила его рукой:
— Ты лежи, лежи… Ну, отец-то не очень: Виктор Михалыч после медовушки-то… Но на той неделе решил собраться да съездить, так что ты уж смотри!.. Ты уж там и на уроках хорошо, и со старшими повежливее да с лаской.
Егорка снова зашевелился, а мама своё:
— Лежи-лежи, спи… Спокойной ночи!
Ушла, а Егор вздохнул: всё-таки наябедничал!
Вот он всегда так: и ничего не знает про Егорку, а делает вид, что всё знает, иногда и не видит его сколько, а говорит — захожу, посматриваю… Это он всегда, чтобы отец ему и тут медовушки подливал, и с собой — фляжку, и мёду — бидончик.
И тут Егорка с благодарностью об отце подумал: хорошо, что папка Конону не очень-то верит, что наговоры на Егорку не очень слушает. Он-то, папка, вообще Конона за хвастовство недолюбливает, это точно…
Егорка припомнил, как прошлой зимой Пётр Васильич купил лицензию на лося и вместе с Кононом да ещё с одним охотником из посёлка приехали они в Узунцы на неделю — почти на все зимние каникулы…
И вот однажды вечером вернулись уже из тайги и отец с Петром Васильичем, и третий охотник, а Конона всё нету и нету…
А потом вдруг вбегает он в избу, глаза у него горят, весь трясётся:
— Айда, — кричит, — за мной: ухайдакал!..
Пётр Васильич и тот, третий, засуетились, а отец спокойно так говорит:
— Ты хоть бы ухо принёс, что ли… Чтоб веселее шлось.
А Конон бьёт себя в грудь, петухом кричит:
— Мне не веришь?
Отец плечами пожал, говорит:
— Ну, пошли…
И Егорка тоже на лыжи встал, побежал следом.
По изволоку поднялись они на некрутой разлом — тут, недалечко, — и там Конон прибавил ходу. Подбежал потом к глубоченным лосиным следам, кричит:
— Видишь, какой был бычина?..
Отец говорит:
— Почему — был?.. — а сам вроде смеётся.
Конон хмыкнул: ну, погоди, мол…
Пошли по следам дальше, он всё первым бежит, потом оборачивается, кричит, довольный:
— Ну, теперь понятно, почему — был… Смотри!
И Егорка тоже увидал на белом снегу и большое кровавое пятно, и красные брызги поменьше, и дальше по следам капли…
Пётр Васильич удивился:
— Смотри-ка: попал!
Конон снова ударил себя в грудь: