Серьезное и смешное
Шрифт:
Делалось это так: он набрасывал на себя «альмавиву» (пикейное одеяло), а я закутывался с головы до ног в цветастый платок или шаль, и мы пели дуэты.
Пели на французском языке или переделывали французские слова на итальянский лад, а то и просто выдумывали набор несуществующих звучнейших слов. Мелодии, арии, дуэты и речитативы создавались экспромтом. У брата был басок, у меня — звонкое высокое сопрано, и мы пели! Музыкальная фраза, похожая на молитву Тоски, сменялась речитативом, как теперь говорят, «навеянным», а попросту — украденным из «Севильского цирюльника», а речитатив, в свою очередь, модулировался в «аранжировку»,
Мы бывали в опере, не раз слышали итальянских певцов-гастролеров и подражали им в манере петь и играть, поэтому переживали все «на котурнах»: ревновали, убивали, умирали, и зрителям, товарищам по гимназии, это нравилось.
В шестнадцать лет меня выгнали из гимназии, из седьмого класса.
Шел 1904 год. Россия позорно проигрывала японцам войну. Настроение в обществе было предреволюционное.
И в нашей гимназии на переменах все бурлило. Во время одной из политических «дискуссий» на перемене сын богатого мясника, члена «Союза русского народа», рыжий, тупой, дегенеративный мальчишка, при помощи кулаков стал доказывать, что мы должны до последней капли крови защищать на войне царя-батюшку и его столицу. В ответ я закричал: «Плевать мне на твоего батюшку и на его столицу!» И действительно плюнул на карту, висевшую на стене, да так метко, что попал в Петербург.
Через три дня меня выгнали из гимназии. Я утешался только тем, что Белинского тоже выгнали из университета — за слабые способности. Да и, честно говоря, не знаю, что преобладало: огорчение или радость, невольная радость оттого, что вырвался из затхлой серятины и казенщины классической гимназии!
Классической она называлась, очевидно, потому, что в ней методически, из года в год прививали нам злую ненависть к Гомеру, Геродоту, Вергилию, Ксенофонту… Да и разве можно было полюбить «Илиаду» или «Метаморфозы» в переводе, сделанном людьми, не умеющими говорить по-русски? Наш латинист, чех Юзеф Смигельский, требовал, чтобы мы точно, не меняя и не переставляя ни слова, заучивали его переводы, а нам, мальчишкам, было смешно и противно! В самом деле, ведь язык не поворачивался произнести: «У легионеров щиты были с одной стороны выпуклые, а с другой — впуклые», — или слушать: «Пока Цезарь ободрал (вместо „ободрял“) солдат, ветераны мочились (вместо „мокли“) под дождем». А Юзек (так прозвали его) требовал, чтобы мы заучивали это дословно. И был этот Юзек вовсе не раритетом, нет, он был нормальным и авторитетным членом педагогического совета! Вот почему я не очень огорчился, когда меня выгнали из гимназии. Вылетел из гимназии — полечу в театральную школу!
Но мечты не осуществились: отец категорически запретил. И пришлось через полтора года держать экстерном экзамены на аттестат зрелости, а потом поступить в университет на юридический факультет.
Первые годы моей студенческой жизни сложились так, что учиться я почти не мог. Весной 1905 года, через несколько дней после того, как окончились экзамены и я только-только успел купить себе студенческую фуражку, на чаеразвесочной фабрике Высоцкого началась забастовка. Отец мой спрятал у нас в квартире нескольких работниц, убегавших от конных жандармов.
Об этом, конечно, донесли. Градоначальник вызвал к себе отца и потребовал, чтобы он «во избежание ареста» немедленно выехал со своей семьей «за пределы Российской империи». А в семье нашей, надо сказать,
В эти же дни произошло восстание на броненосце «Потемкин». Экспансивные одесситы бросились в порт: кто, чтобы выразить свои симпатии матросам, а кто просто поглазеть на невиданное событие. А в порту полиция и войска расстреливали их; порт горел…
Наутро, только стало рассветать, мимо нашего балкона потянулись возы с трупами, из-под рогож торчали головы, окостеневшие руки и ноги. А в горящем порту еще раздавались выстрелы — там продолжали расстреливать безоружных, и казалось, что слышишь сплошной вой…
А у нас спешно укладываются… Вечером поезд. Жандарм сдает отцу под расписку сестру Ольгу, и мы уезжаем в Берлин.
По настоянию отца я поступил на первый курс юридического факультета. Хотя знакомство мое с немецким языком было тогда более чем поверхностным, отец потребовал, чтобы я ходил слушать лекции. И я ходил и слушал. Однажды пошел на лекцию по истории римского права, слушал-слушал и все силился понять, почему профессор рисует на доске какие-то звездочки. После лекции подошел к расписанию и понял: два часа я слушал историю римского права, а лектор читал… астрономию!
Через некоторое время я благодаря сестрам попал в кружок, где мы знакомились с учением Маркса и под руководством старших товарищей читали главы из «Капитала». Я даже чувствовал себя «политическим деятелем»: по просьбе сестер просиживал ночами за машинкой, перепечатывал на папиросной бумаге во многих экземплярах «Историю революционного движения в России» А. Туна, которая потом переправлялась нелегально в Петербург. А днем я был «почти секретарем» Леонида Андреева — переписывал у себя дома или у него его новые произведения, не помню точно какие еще, но «Губернатора» и «К звездам» написал я (на машинке) и этой чести не уступлю никому!
Через полтора года мы вернулись из-за границы, и я поступил на первый курс университета, уже в Одессе. Но жажда стать Карабчевским или Плевако не обуревала меня. Нет! Дальский, Орленев, Станиславский, Давыдов, Эрмете Новелли — вот кто занимал и тревожил мой ум. И поэтому студентом я был… лучше и не вспоминать: что мне было до Юстинианова кодекса и торгового права, когда душа стремилась к театру! И если все семьдесят пять лет моей театральной жизни живут в моей памяти, то годы университетской жизни стерлись, остались два-три анекдота.
На третьем курсе полагалось сдавать церковное право. Даже самые прилежные студенты пренебрегали этой дисциплиной: противно целый год заучивать никчемные тонкости поповской казуистики; а уж я пришел на экзамен, только наскоро перелистав учебник. Физиономию профессора, читавшего лекции по сему предмету, узрел впервые и удовольствия не получил: это был типичный бледнолицый иезуит. Почуяв, что знания у меня более чем поверхностные, он с особым сладострастием начал задавать мне вопросы, казалось бы, невинные, а на самом деле казуистические, о которые споткнулся бы и любой зубрила. Заключительным был такой вопрос: «Скажите, имеет ли право священник торговать серебряными ложками?»