Серьезное и смешное
Шрифт:
В антрактах только и разговору что об «Развязай его!». И мне пришлось трудновато: как только я выходил на просцениум и начинал говорить, весь зал кричал: «Развязай его!» Если номер программы нравился, вместо «бис» кричали: «Развязай его!»; если не нравился — кричали: «Завязай его!» И мне приходилось отбиваться… А это было трудно, ведь опыта недоставало!
Зато как это было интересно! Какое настроение создавалось в зале! Такое мне далеко не всегда удавалось установить позже, когда я уже был профессиональным и опытным конферансье.
Конечно, помогало то, что театр наш наполняли артисты, писатели, а человеку не от искусства попасть
Не обходилось и без неприятностей. Зал Благородного собрания не был приспособлен для театральных представлений. В стенах были ниши, и это портило акустику: слова долетали туда со сцены в искаженном виде. И вот однажды днем во время репетиции приходят два напыщенных офицера, наглым тоном требуют «пригласить того господина, который вчера разговаривал со сцены», и… вызывают меня на дуэль. Кто ахнул, кто прыснул, кто рассмеялся: дуэль в наши дни?
— Но в чем дело?
— Вы сказали вчера со сцены: «Вы, офицеры, устроили погром, а теперь отказываетесь».
— Что-о?
После долгих объяснений выяснилось, что, обращаясь к группе знакомых, я сказал: «Вы, актеры, устроились у Багрова» (это была фамилия антрепренера), — а им послышалось… Заносчивым защитникам чести офицерского мундира оставалось только извиниться, натянуть белые перчатки, откозырнуть и — «налево кругом».
В следующем театральном сезоне, 1911/12 года, наша группа заправских любителей искусства перенесла свою деятельность в настоящее театральное помещение — зал «Гармония». В театре, который мы назвали по шницлеровской пьесе «Зеленый попугай», я уже на правах «апробированного почти профессионала» получал сто рублей в месяц. Для артиста, только-только начинающего свою карьеру, это была неплохая зарплата, или, как тогда говорили, жалованье.
Эта труппа состояла уже не только из любителей, но и из профессиональных артистов. Бывали у нас и литературные вечера. Однажды Семен Юшкевич читал отрывки из новой пьесы, а в другой раз Александр Иванович Куприн — свой еще не напечатанный рассказ.
Но самым сенсационным вечером в сезоне был концерт-спектакль в пользу недостаточных студентов.
Он привлек публику совершенно необычной афишей. Среди других номеров было объявлено одно действие из оперетты Оффенбаха «Прекрасная Елена» в следующем составе: Елена — Елена Васильевна Грановская, Парис — Юрий Морфесси, Агамемнон — А. Г. Алексеев. Ахилла изображал чемпион мира по французской борьбе Иван Заикин. А Калхаса играл и пел чудесный писатель земли русской — Александр Иванович Куприн.
По-настоящему, по-опереточному пели только Грановская и Морфесси; я только играл, без пения; Заикин только играл… чудовищными мускулами; а Александр Иванович, против ожидания, играл Калхаса с сочным юмором и с отсебятинами, полными тонкого остроумия.
Хотя принято думать, что Александр Иванович не любил актеров, у него было много друзей в театре. Но по-настоящему
В течение всего сезона я оттачивал мастерство конферанса и экспромта; ходил ли я по улицам, обедал ли, да, кажется, и во сне я думал, думал: а что бы я ответил, если бы мне сказали то-то! И хотя я уже давно не выступаю профессионально в амплуа конферансье, но и сегодня эта привычка не оставила меня.
Чем объяснить успех наших первых начинаний? Прежде всего низким уровнем эстрадных выступлений того времени, или, как тогда говорили, «дивертисментов». Эстрады в современном смысле этого слова в России тогда не было, если не считать немногочисленной концертной «аристократии»: чтецов, певцов и певиц, которые выступали в залах «благородных собраний», на сценах оперных и драматических театров, на благотворительных вечерах.
Очень большим успехом пользовались Анастасия Вяльцева и Наталия Тамара, обе опереточные артистки с оперными голосами. На концертной эстраде их анонсировали как «исполнительниц цыганских романсов». Пели они и подлинные народные песни и написанные для них романсы, стилизованные «под цыганские». А разница громадная. Песни, которыми увлекались и Пушкин, и Толстой, и Блок, создавал народ, в них отражались его печаль, его радость, его жизнь; а романсы писались по большей части на салонные, сентиментальные стишки, и музыка была соответствующей. Но исполняли их и Вяльцева и Тамара блестяще.
Как владела аудиторией Вяльцева!
Дай, милый друг, на счастье руку, Гитары звук разгонит скуку. Забудь скорее горе злое, И вновь забьется ретивое!..Не вершина поэзии? Не эталон версификации? Пусть! Но когда Вяльцева, протягивая руки в зал и улыбаясь, пела этот припев, каждому казалось, что она именно ему протягивает руку, ему улыбается, и зал расцвечивался ответными улыбками!
А когда Наталия Ивановна Тамара пела песенку, в которой разрешала робкому «ему»: «Ну целуй, черт с тобой!» — она из этой шуточной благоглупости создавала небольшую, по-настоящему лирическую картинку и тут же легко переключалась на цыганскую песню «Ай да тройка!», которую другие певцы превращали в бесшабашные вопли, а у Тамары она была тоскливой и радостной, интимной и зазывной.
Надежда Плевицкая вышла «из низов». Это было приблизительно в 1906—1908 годах. Огромный успех горьковского «На дне» откликнулся и на эстраде, но откликнулся спекулятивно: какой-то поставщик шантанных куплетов состряпал музыкальную мозаику из жизни босяков. Муж Плевицкой, балетмейстер, поставил эту пьесу на летней площадке, а сама Плевицкая, еще никому не известная, играла и пела Настю.
Был тогда в моде романс, начинавшийся «ультрастрастными» словами: «Не тронь меня, ведь я могу воспламениться». В «партии» Насти это предостережение было перефразировано так: «Не тронь меня, испачкать можешь ты последний мой наряд». А наряд был — лохмотья. Публика слушала это вполуха, сидя за столиками кто боком, а кто спиной к эстраде. Но когда Плевицкая запела своим «русским голосом» народную песню «Ехал на ярмарку ухарь-купец», все притихли, замерли, заслушались…