Серьезное и смешное
Шрифт:
Что же гонит Милютину на такой «отдых»? Она же здорова, получает полную пенсию…
«В комнате прочно установился запах нечистоплотной, холостой старости — запах застоявшегося табачного дыма, грязного белья и больницы. Вверху, между стенами и потолком, всегда висела серая, пыльная бахрома прошлогодней паутины».
Да… У Милютиной очень тяжелые, как теперь говорят, жилищные условия, и все-таки… Но дальше, дальше… А дальше идет страшное описание ежедневных мерзких, циничных ссор и примирений… Пьянство, безудержное хвастовство своим прошлым, грязное переругивание с «бранными
Страшно и гнусно… О, я, конечно, понимаю, что Дом ветеранов сцены, в котором хочет поселиться Ева, почти не похож на убежище для престарелых немощных (слова какие противные!), но он все-таки… убежище!
Убежище, дом призрения, вдовий дом, богадельня! Какие липкие, старушечьи слова, вызывающие презрительно-снисходительную гримасу… Особенно когда Куприна начитаешься… Название у него какое ядовитое: «На покое»! Хорош покой!
…Прошло какое-то время, стал я забывать наш разговор: конечно, не поедет Милютина в богадельню…
Звонок.
— Слушаю.
— Алеша, приезжайте ко мне.
— А что с вами? Заболели? Или день рождения?
— Переехала.
— Куда?
— В Дом ветеранов.
— Что-о-о?
— Там увидите — что-о-о. Жду.
Вечером еду в метро до станции «Измайловский парк», потом по шоссе Энтузиастов в автобусе № 566 и, когда кондукторша кричит: «Кто интересовался Домом ветеранов сцены?» — иду к выходу. И все смотрят с любопытством: что это за птица — ветеран сцены?
Выхожу, осматриваюсь. Где же это убежище? Передо мной из-за деревьев сверкает ярко освещенная полукруглая стеклянная галерея. А где же все-таки убежище? Подхожу ближе, на ажурных воротах — крупные металлические буквы:
И тут я начинаю попадать в дураки через каждые две минуты… Вспоминаю анекдот, как маленькому, худенькому еврею показали просватанную за него невесту, большую, полную, дебелую, и ошарашенный маленький жених робко спросил: «Это все мне одному?»
Так и я все спрашивал Еву Яковлевну: «Эта комната вам одной? Этот обед на вас одну? Эти…»
— Да-да! И эта мебель для меня одной, и эта ванна для меня одной, и если б у меня не было, то и платье и ботинки, словом, все, что мне нужно, было бы для меня одной! А фрукты и закуски, что вы привезли мне, везите обратно, потому что вот эти фрукты в вазе и эти закуски на тарелках для меня одной! Но хватит и для нас двоих! Садитесь пить чай, а потом пойдем гулять. Вот видите, березовая роща — это наша.
— Сыровато там, на ваших дорожках.
— А дорожки бетонированы. А потом пойдем в кино.
— Да, я видел по дороге кинотеатр «Слава», но это далековато.
— Далековато не пойдем: у нас свое кино, театральный зал. Через день карти…
— Постойте! Погодите! Расхвасталась… Так уж у вас все хорошо? А что плохо?
— Плохие бывают гости, придирчивые, но о присутствующих… и т. д.
— А по-серьезному?
— По-серьезному… По-серьезному я жалею, что это счастье так поздно пришло… Вы знаете, что я ни в чем не нуждалась, ни от кого не зависела… Все, что было хорошего, осталось хорошим, а от плохого
— А соседи? Их у вас, говорят, тьма, сто пятьдесят человек! Каждый день одни и те же…
— Кто мне приятен, с тем дружу, с некоторыми приветливо раскланиваюсь, с остальными вежливо раскланиваюсь, а кое с кем сухо раскланиваюсь. Мы ведь при желании можем встречаться только за завтраком, обедом и ужином, а если вдруг хандра и не хочется никого видеть — берешь все это к себе в комнату.
— А если заболеете, «помощь на дому» вызываете?
— У нас своя помощь, у нас на дому.
И действительно, накормили меня, а чай пить зазвали к себе ветеранки из тех, с кем Милютина дружит, а когда шли мы к ним по веранде, Милютина шесть раз раскланялась приветливо, два раза вежливо и один раз сухо. А я раскланялся приветливо раз двадцать, а один раз расцеловался: с Мухаринским, он, оказывается, тоже девеэсовец!
Когда я потом рассказывал знакомым про этот замечательный Дом, оптимисты говорили:
— Интересно! Когда опять поедете, возьмите меня с собой!
А пессимисты:
— Э, что вы мне говорите! Все-таки богадельня, и, должно быть, полно сплетниц, противных, назойливых старикашек, про разные болезни поскуливают…
— И такие, может быть, есть. А вы, как Милютина, раскланяйтесь посуше и в сторону!
Но пессимисты не сдаются:
— И все-все так уж довольны? Никто не ворчит?
— Ворчат! Еще как! И знаете, кто?
— А вы знаете? Анкеты раздавали?
— Нет, рассказывали те, на кого ворчат: официантки, уборщицы, сестрички. И вот их общее мнение: те, кто раньше жил в приличных условиях, пользовался большим или меньшим комфортом, те всем довольны, а жалуются те, кто сбежал в этот Дом от отвратительной, неустроенной и даже грязной жизни!
Однажды, когда я рассказывал об этом Доме (а я часто рассказываю — уж больно понравилось), какой-то брюзга бросил:
— Показуха! Иностранцев возят! Показывают, как у нас актеры старые будто бы живут.
— Ка-ак — будто бы? Как — показуха? Показуха — это когда приписывают проценты исполнения и премии получают, показуха — это когда фасад роскошный, а внутри полы коробятся… Мало ли их, показух! А когда хвастают тем, чем можно и должно хвастать, это не показуха, а показ безо всякого уха, которое подслушивает и впитывает мерзости о хорошем…
И когда сто пятьдесят артистов, почтенных людей, живут не в гнусной дыре на гроши, пожертвованные купцом Овсянниковым в честь сына-алкоголика, а в чудесном дворце, построенном советской театральной общественностью, и когда, как я слыхал, и архитекторы, и писатели, и композиторы тоже строят или собираются строить такие же, что уж тут брюзжать! А впрочем…
Дорогой мой читатель! Пускай шептуны и брюзги шепчут и брюзжат, а вы поезжайте на шоссе Энтузиастов, посмотрите… и станете энтузиастом!
А мне позвольте поехать обратно, в 20-е годы, в театр «Кривой Джимми». Хороший, чудесный был театр. Это был сплав хороших, чудесных артистов, именно сплав, коллектив в лучшем смысле этого слова. Наших актеров цементировали и любовь к этому театральному стилю и работа с ними мастеров, художественное лицо которых неповторимо.
В самом деле, вот передо мной сведения из журнала «Зрелища» № 5 за 1923 год: