Серьезное и смешное
Шрифт:
Но довольно обо мне, поговорим о Менделевиче. Это немножко несуразный человек. И одет он был хорошо, и внешность приятная, и говорил традиционным московским говором, а манера держаться — чуть неуклюжая: какие-то деревянные руки и ноги; выйдет на сцену, скажет что-нибудь совершенно неожиданное, абсолютно парадоксальное и потому очень смешное, повернется и уйдет, раскинув руки…
По-настоящему остроумный человек, он был непременным участником всех московских юбилеев и капустников. Стало традицией, что Саша Менделевич на таких интимных вечерах должен читать телеграммы собственного сочинения, якобы подписанные разными людьми, театрами, организациями. В этих телеграммах
А Константин Гибшман? Представьте себе явно некрасивого человека, но симпатичного. Круглое бритое лицо, огромная лысина, окаймленная торчащими вверх почти рыжими волосами, большой рот, который еще увеличивался, когда он улыбался: губы у него всасывались внутрь, а углы рта высоко поднимались, и получалось то, что называется «рот до ушей». Его умное, шафранового цвета лицо при этом все собиралось в крупные складки-морщины и как-то сразу глупело; он как будто никак не мог плавно изложить свою мысль: начинал фразу и бросал ее, долго жевал одно и то же предложение и вдруг, как бы поняв, что до логического конца все равно не дойти, неожиданно заканчивал: «Ну вот…», или «Вот именно», или «А впрочем…» Отмахивался от зрителей рукой и уходил. Это было очень смешно и весело, и когда после Гибшмана выходил на сцену актер, о котором он только что говорил, зрители опять смеялись, настолько путаные объяснения Гибшмана не соответствовали облику появившегося актера.
В той же манере вел спектакли и концерты Федор Николаевич Курихин в «Кривом Джимми» домосковского периода: на сцене был ненаходчивый актер, тщетно пытавшийся справиться с навязанной ему ролью конферансье. Конечно, и Гибшман и Курихин не были конферансье, а талантливо играли роль бездарного человека.
Наши молодые конферансье, ищущие интересный образ для эстрадных выступлений, задавали мне вопрос: можно ли теперь использовать такую маску вечного путаника? Конечно, можно — при остроумном тексте; человек, под видом неумения издевающийся над большими и малыми язвами, якобы глупый, а на самом деле ехидный — о, это дает простор для шаржей и злых насмешек! Конечно, в наши дни нельзя просто «быть смешным», посмеиваться ни над чем, нет, надо в любой маске, как писал Гоголь, «…смеяться сильно и над тем, что действительно достойно осмеянья всеобщего».
А Петр Лукич Муравский! Выходя на эстраду с гитарой в руках, он исполнял номер — читал монолог или фельетон, но вы не чувствовали, что это заранее написанный текст, потому что Муравский и монолог читал в манере конферанса, беседы со зрителем. На губах у него все время и наивная и хитроватая улыбка: он только намекал, а уж вы сами должны были догадаться, почему такая-то пакость еще существует там-то и там-то…
А вот кто сам себе конферансье, сам пишет и сам читает свои рассказы, сам объявляет, сам разговаривает со своими гостями-зрителями в чудесной манере остроумного, талантливого, привлекательного писателя-чтеца? Кто? Конечно, Ираклий Луарсабович Андроников! Вот у кого простоте (конечно, сценической) могут — нет, должны поучиться наши молодые конферансье.
Были два конферансье, хотя профессиональных, но по совместительству. Кинорежиссер Сергей Тимошенко (однофамилец Тарапуньки) принадлежал к той же школе, что я. А театральный режиссер
Да, я глубоко убежден, что общение со зрителем — это основное для конферансье качество — возможно в любом образе. Казалось бы, при парном конферансе невозможно включить зрителя в треугольник: ведь всем ясно, что конферансье играют, разыгрывают заранее выученные сценки. А вот Лев Борисович Миров всегда находил, создавал ту ниточку, которая связывала этот треугольник: актер — конферансье — зритель. Хотя он беседовал с Новицким и оба были увлечены разговором, но вы все время чувствовали, что это не для вас говорят, а с вами разговаривают они! Миров как бы призывал вас быть судьями: кто прав — он или Новицкий. И он делился с вами торжеством, когда оказывался правым, или смотрел на вас добродушно-смущенным взором, когда прав Новицкий. Это была его связь со зрителем.
А какая у него связь с артистами данного концерта или спектакля? Вот Миров и Новицкий разыграли свою интермедию, зрители аплодируют; казалось бы, можно раскланяться, уйти, потом выйти уже в качестве ведущего и просто назвать следующий номер программы; но Миров при малейшей возможности старается не объявить, а подать номер, связать артиста с публикой — иногда импровизационно, а иногда подготовленной шуткой.
Почему же это удавалось Мирову и Новицкому и не удается многим другим парным конферансье?
Во-первых, потому что оба они актеры, а не случайные люди на сцене, во-вторых, потому что они талантливы (собственно говоря, это во-первых!) и, в-третьих, потому что они хотели и добивались этого (и, конечно, именно это и есть «во-первых»).
И вот уж кто как будто не конферансье, а сорок лет конферировал! И как конферировал! Не только умно, не только весело, но и танцевально-вокально-музыкально! Это — Леонид Осипович Утесов. Все концерты его оркестра пронизаны особым, южным, темпераментным, именно, утесовским юмором.
Вот он сказал что-то очень смешное, и не успела публика отсмеяться, как он с какой-то ухмылкой отворачивается, якобы смущенно («Что это я сказал?»), и вот он уже дирижер, он весь в музыке, и музыка в нем… Жаль, что публике не видно, как в эту секунду преображается лицо Утесова, как он из балагура превращается во властного, даже сурового руководителя своего коллектива. Но отзвучал оркестровый номер, и Утесов — опять конферансье. Он идет к вам, на авансцену, ибо если место дирижера среди музыкантов, то место конферансье — среди публики! А когда концерт окончен, Утесов, сам утомленный и утомив своих артистов и музыкантов, долго и педантично разбирает каждую ошибку, каждую оплошность…
В 1924 году я поехал в Ленинград, в «Свободный театр», как актер и режиссер. Помещался этот театр на Невском проспекте в совсем не театральном здании: в глубине двора, в маленьком зале, вернее, большой комнате с маленькой сценой. Театр этот ленинградцы любили. Выступали там лучшие артисты оперы, драмы, эстрады, но душой театра был Утесов.
Леонида Осиповича я знал давным-давно, с 1913 года; уже тогда видно было, что это талантливый парень; потом я издали следил за его быстрой артистической карьерой, но непосредственно в работе в те времена с ним не встречался.