Серьезное и смешное
Шрифт:
Лев Николаевич Толстой в «Войне и мире» говорит, что хозяйка, когда «вечер был пущен», «подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину».
Но у толстовской хозяйки была одна гостиная, а у меня две: в зрительном зале вы, зрители, а на сцене и за кулисами — актеры. И те и другие — мои гости. Я, конферансье, должен познакомить вас, позаботиться о том, чтобы вы друг другу понравились во время концерта.
Вот вечер-концерт
Она доверительно сообщает мне, что «почему-то голос не звучит», и «ноги одеревенели», и «что-то подташнивает, может, лучше не петь?»
Разве это не тема для заговорщицкой беседы со зрителем? И я наскоро успокаиваю дебютантку: сегодня очень восприимчивая и ласковая публика, — и иду подготовить эту публику. Хотя бы так:
— Для следующего номера программы мне необходимо ваше участие. Нет, не бойтесь, я не заставлю вас ни петь, ни танцевать. Но сейчас мы с вами будем присутствовать при рождении нового таланта. Первое выступление! И первое напряжение нервов! И вот от вас требуется товарищеская поддержка. Я же ручаюсь вам, что через несколько лет вы будете хвастать перед знакомыми: «Я аплодировал ей на дебюте! Я один из первых почувствовал в ней дарование!»
И молодую певицу встречают дружными аплодисментами!
Но этого мало: когда она уже на сцене, я должен сказать что-нибудь, лишающее эту встречу официальности, вызвать улыбку у зрителей и у дебютантки хотя бы так:
— Сейчас наша новая знакомая Лидочка Иванова… (Теперь к ней.) Можно вас так называть? (А затем в зал.) И вы, если вам понравится, кричите «браво, Лидочка!..» Так, вот, сейчас Лидочка споет… (И опять ей.) Отчего вы так волнуетесь? Оттого, что в первый раз с ними встретились? Так они ведь тоже с вами в первый раз встретились, а не волнуются! Так вот, сейчас…
Я называю арию, и Лидочка Иванова чувствует, что ей не нужно завоевывать зрителей, «разогревать» их, а надо только не уронить, не снизить настроения, созданного конферансье, и ей гораздо легче начать. И упавшее сердце возвращается на свое место, лихорадочное дыхание и пульс выравниваются, и голос звучит, и ноги становятся эластичными! Но и тогда, когда на сцене не новичок, а кто-либо из перечисленных «столпов», и он исполняет уже третий номер, и обеспечен четвертый вызов на аплодисменты, а вы за кулисами организуете дальнейшее течение концерта, — и тогда внимание, слух, вся душа ваша там, на сцене: как принимают?
В течение многих лет мой друг Тамара Семеновна Церетели со смехом вспоминала концерт в Ленинграде. Ее чудесно принимали, она спела четыре песни и, уверенная в том, что ее и дальше будут вызывать, хотела уйти за кулисы… Но мое профессиональное ухо уловило спад аплодисментов; я выскочил на сцену и удержал ее, шепнув: «Не уходи, а
Итак, выяснили ли мы, кто такой конферансье? Вы скажете: «Что там выяснять? Подойдите к любой афише и узнаете, кто». Нет! На афише в наше время по большей части написано «конферанс и интермедии — такой-то или такие-то», а если написано — «конферансье», то это иной жанр конферанса. И нелепо, когда на собраниях эстрадных артистов или в прессе раздаются вопросы: нужен старый или новый жанр? Новый существует, его охотно принимает зритель, у него есть талантливые исполнители, так что ж, запретить его, что ли? Конечно, нет! Но… мне кажется, нужно немножко… обуздать его, надо, чтобы нынешние конферансье немножко больше думали о концерте и чуть-чуть меньше о себе! А вот о том, каким был «тот старый» жанр, и хочется поговорить. «Тот жанр» — это были «те жанры», так как каждый его представитель имел свою сценическую физиономию. Я попробую назвать нескольких конферансье и разобраться в их особенностях, в их своеобразии.
Да, именно своеобразии. И если можно сегодня о чем-либо пожалеть, так это не о том, что на сцене вместо одного — два или три конферансье, а именно об исчезновении своеобразия. Нынче писатели-юмористы пишут так называемые интермедии и репризы, концертные организации размножают их и раздают нескольким конферансье; в тех случаях, когда эти сценки или диалоги пишутся специально для того или иного актера, их все равно заимствуют, дублируют, тоже исполняют… Сценки и диалоги эти не имеют своей индивидуальности, потому что и исполнители не имеют своей индивидуальности. Все сценки подходят всем исполнителям. Между тем прежде нельзя было представить себе, чтобы конферансье мог говорить со сцены то, что придумал для себя другой. Не по мерке было. Стили были разные.
Первым по времени был Балиев, вторым, кажется, Алексеев и одновременно или чуть позже — Менделевич.
Балиев был конферансье-москвич, не московский конферансье, а именно конферансье-москвич; на сцену выходил розоволицый, широкоулыбчатый, упитанный, радостный жизнелюб, хозяин-хлебосол: москвич! (Пишу с чужих слов: никогда не видел его на сцене.)
Алексеев (этого я хорошо знаю!) — конферансье-петербуржец. На сцену выходил худощавый, безулыбчатый или ехидно улыбающийся, тщательно одетый, очень любезный, гостеприимный, но сдержанный хозяин-собеседник: петербуржец.
Теперь я прочитал эту автохарактеристику и понял: насчет «ехидно улыбающийся» — правильно. Несколько лет назад очень талантливый художник Людмила Скубко написала мой портрет. Кто ни смотрел, все говорили: «Очень хорошо, очень похоже, но чего-то не хватает». Говорили, говорили, пока один не сказал: «Знаете, чего не хватает? Алексеевской подлой ухмылки»… И все согласились. Это так расстроило Людмилу, что она вновь заставила меня позировать, приделала эту ухмылку, и был общий глас: «О! Вот теперь настоящий Алексеев!» (Я молча страдал.)