Серьезные мужчины

Джозеф Ману

– Скажи, Ади, почему тебе так нравятся простые числа? – по-английски спросил тот, что помельче, с белыми волосами.

– Они непредсказуемые, – ответил Ади.

– А какие еще числа тебе нравятся? – спросил мужчина.

Ади застенчиво улыбнулся, потому что именно это ему надо было делать, если он не понимал вопроса, – так научил его отец.

– Он стеснительный, – сказал отец. – И не очень разговорчивый.

– Кем ты хочешь стать, Ади?

– Ученым.

– Разумеется. Но какая область науки тебя интересует сильнее всего?

Ади застенчиво улыбнулся.

– Тебе математика или физика больше нравится?

– Физика.

– Физика, –

счастливо повторили мужчины хором.

Арвинд Ачарья упивался мгновением. Он воображал, как к синему небу взмывает исполинский шар, двадцать этажей в высоту. Гондола, несшая четыре изолированных пробоотборника, – всего лишь незначительный довесок под днищем шара. Как это абсурдно непропорционально, думал Ачарья, что корзина – причина существования шара – в сотни раз меньше этого самого шара. Неэстетичное зрелище. Ему такая несоразмерность всегда претила. Поэтому он однажды презрел дирижабли – и вид маленьких белых женщин за рулем длинных седанов. Прибор и его цель должны быть соразмерны. Но потом он задумался, разумно ли это требование. Прибор – физичен, равно как и его габариты. Цель же – абстракция и потому размеров не имеет. Маленькая белая женщина – не назначение седана. Пробоотборник в корзине шара – не назначение шара с горячим воздухом. Назначение седана в том, чтобы маленькая женщина куда-то доехала, – скажем, на похороны. Назначение шара – подтвердить, что в небе есть пришельцы. Так к чему тогда вопрос о соразмерности? Более того, если назначение вселенной – производить жизнь, во что он втайне верил, тогда вселенная – громадный прибор, содержащий невообразимо обширные туманности и звездные системы и порождающий катаклизмы немыслимых масштабов – для того, чтобы создать там и сям малюсенькие ошметки жизни. Таким образом, даже в его собственной версии истины прибор был физически не соразмерен его назначению.

И после такого он неизбежно задумывался – не впервые, конечно, – нужна ли вселенной цель. Эта мысль ему тем не менее нравилась. Целая вселенная бурлит внутри, чтобы создать семена того, что когда-нибудь превратится в существование: маленькие разрозненные умы, которые станут вглядываться в небо и осознавать, что, да, вот она, вселенная. Зачем это вселенной? У нее навалом владений, чтобы ваять там безжизненные громадины. Зачем ей впихивать огромную энергию в электричество, именуемое сознанием? Вселенной же проще создать Юпитер, чем лягушку – или даже муравья. Все это неумолимо вело к вопросу, который он старательно откладывал, потому что Ачарью смущала его философская суть, а философы – третьеразрядные мерзавцы. Но Ачарья все равно им задался: так почему же жизнь? К чему все это? Такие мгновения будили в нем раздражение, и ему хотелось, чтобы кто-нибудь оставил ответ в ящике его стола опрятно отпечатанным на бумажке, чтобы прочитать его и сказать: «А, ну да, я так и думал», – после чего пойти домой и хорошенько выспаться.

Дверь отворилась, и он с досадой узрел своего секретаря. Секретарь почему-то вызывал в нем сегодня досаду сильнее обыкновенного. Жуткое привидение этот Айян Мани. Такой свеженький, такой шустрый, совершенно местный в этом мире. Совершенно безнадежно одержимый жизнью. Вечно занят, вечно что-то замышляет. Ачарью позабавило, что он кого-то считает местным в этом мире, – он не понимал, в чем функция неместного. Но все же считал, что есть местные, а есть неместные.

Спросил себя: а сам-то он какой?

– Сэр, – сказал Айян в третий раз.

– Да.

– Я привел сына.

Ади тоже теперь просунулся в дверь и с любопытством глядел на Ачарью из-за отцовой спины. Приятная улыбка возникла на лице Ачарьи и удивила даже Айяна. Когда завершился его роман с Опарной, Ачарья сделался еще угрюмее и замкнутее, чем прежде. Бывали дни, когда он возбужденно раскачивался в кресле, просто так, но обычно уходил в себя. Опять сделался мамонтовой тенью, прибывающей или отбывающей.

– Вот он ты, – сказал Ачарья. – Заходи.

Ади не двинулся с места. Он широко открыл рот, высунул язык и издал глупый хохоток.

– Спрячь язык, Ади, – велел Айян строго. – И зайди.

Мальчик нерешительно переместился внутрь. Ачарья воздвигся над столом и отправился к белым диванам в углу.

– Давайте сядем здесь, – предложил он.

Ади сделался поувереннее и сел лицом к Ачарье через столик, на котором стояла стеклянная ваза, та самая сообщница недозволенной любви, – теперь в ней стояли свежие орхидеи. Мальчик посмотрел на отца и похлопал диван рядом с собой. Но Айян не шевельнулся.

– Садитесь, – нетерпеливо велел Ачарья. И впервые в жизни Айян Мани сел в кабинете директора.

Ачарья внимательно разглядел мальчика и произнес:

– У него слуховой аппарат в другом ухе.

– Что, сэр? – переспросил Айян.

– На фотографии в сегодняшней газете у него слуховой аппарат был в правом ухе. А сейчас – в левом.

– А, вы об этом, – хихикнул Айян. – Они по ошибке отзеркалили снимок, сэр.

Ачарья ничего не заподозрил. Его просто зацепила эта зрительная аномалия. Он не стал дальше разбираться. Ему интереснее был сам мальчик.

– Он с виду совершенно нормален. Гении нынче выглядят вот так?

– Он просто обычный мальчик, дурачится, сэр, – сказал Айян.

– Я гений, – дерзко объявил мальчик.

– Наверняка, – сказал Ачарья. – Скажи мне, Адитья, как тебе удалось запомнить столько простых чисел?

– Они непредсказуемые.

– Ади, – сказал ему отец, и в голосе послышалась резкость, – тебя спрашивают, как тебе удалось запомнить первую тысячу простых чисел.

– Я слышу их у себя в голове.

– Правда? – спросил Ачарья, забавляясь. – Тебе нравятся простые числа?

– Да. Они непредсказуемые.

– Верно, верно. А мне вот простые числа всегда казались уродливыми. Когда был в твоем возрасте, я любил четные. Тебе четные нравятся больше нечетных?

Ади пожал плечами.

– Ади, нужно говорить «да» или «нет», – укорил его отец. – Не сиди просто так и не гримасничай.

– Кем ты хочешь стать, Ади? – спросил Ачарья.

– Я хочу работать в Научно-исследовательском институте.

– Так и сделай. Может, тебе стоит пройти наш вступительный экзамен, – бодро предложил Ачарья.

– Ладно, – сказал Ади.

– В нем участвует десять тысяч студентов со всей страны. Но лишь сотня проходит по конкурсу. Если хочешь, можно попробовать.

– Ладно.

– Тогда расти скорее.

Искрящиеся глаза Ачарьи оглядывали мальчика в уютной тишине, какая для ученого всегда была разновидностью беседы. Ади нервно повернулся к отцу и вскинул брови. Взоры Ачарьи постепенно затуманились.

– Из всех человеческих уродств, – сказал он тихо, – гений – самое полезное.