Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

— Ты шубутной, а блатные таких не уважают.

— Почему же?

— Так. Лишний шум от вас.

И снова зашелестели на аллее листья. Это Ленчик пошел в ма­газин. Вернулся веселый, возбужденный.

— Флорочку встретил! Договорился с ней. К себе позвала.

— Нужна она тебе,— лениво протянул Колька.

— Много ты понимаешь! Тебя бы такая охмуряла, охмуряла...

Небо, как карусель, поворачивалось над головой Кольки. Скри­пели голые ветки, терлись одна о другую. Он взял Чепезубова под руку и повел его туда, где небо не будет испятнано,

искромсано этими ветками.

Колька не помнил, как они вышли из парка. Не помнил, ехали они на трамвае или шли пешком. Все выключилось из головы. Бы­ли ветки, закрывавшие небо, а после них легла черная немая пус­тота — без слов, без чувств, без видений.

И вдруг в глаза ударил свет фонарей, а в ушах загудела, за­ворочалась улица. Колька огляделся. Рядом стоял Чепезубов.

— Вот мы и дома,— сказал Ленчик.

У стены качался зыбкий и тусклый свет. За стеклами окон двигались тени, хлопнула форточка.

В комнате за столом сидел Мих и читал. Сурай лежал на койке, дремал. Пока в дверь протискивались, мешая друг другу, Ленчик и Колька, Сурай отвернулся к стене: сплю и знать ничего не знаю.

Вылков и Чепезубов присели к столу, бессмысленно смотрели то на Миха, то на Сурая.

— Он...— Ленчик ткнул пальцем на Кольку.— Он у нас ночует, а то поздно и далеко ему.

Мих кивнул, не отрываясь от книги.

— Вот праведник выискался,— сказал Колька.— Товарищи гу­ляют, а он науку гложет, с начальничками рекорды готовит. Ему с рекорда премиальные, а нам, работягам, вкалывай лишнее после того... Вот ненавижу!

Гончиков снял очки, недоуменно поглядел на Кольку. Без оч­ков он щурился и был похож на человека, попавшего в незнакомую ему обстановку.

— Я такой же работяга, как и ты.

— Ученый ты... очкарик. И глаза через это самое попортил. Вот скажи, ученый, сколько один да один? Не знаешь? Молчишь. Один да один? Одна бутылка да еще бутылка. Сколько? Думаешь, две? Не-ет, шалишь! Одна бутылка да еще бутылка? Двадцать че­тыре копейки. Вот так вот!

Ленчик захохотал.

— Этот счет мы практикой осваивали, а не по книжечкам,— добавил Колька.— А ты еще говоришь...

— Ладно, давай спать,— сказал Ленчик.— Я спать хочу.

Вылков безразлично посмотрел на него.

Пока Колька не делал ничего плохого, но и Гончиков, и Сурай чувствовали, что вот-вот он сорвется.

А сорваться он мог по-всякому. Мог подраться. Мог оскорбить. Любил Колька подчеркнуть, выпятить уродство в человеке — горб, косоглазие, хромоту. Если видел у кого протез ноги, то мог ему сказать: «Тебе хорошо. Сегодня морозно, а эта-то нога у тебя, на­верняка, не мерзла». И при этом смеялся, не заботясь, как встрече­ны его слова. Перед тем, кто болел ушами, недослышал, Колька подолгу распространялся о глухих, поругивавшихся между собой. Эти глухие, мол, не понимали друг друга в споре, а потом один из них будто бы жаловался Кольке: «Вот и поговори с таким... Это же глухой черт!» Мог Колька, захлебываясь смехом, рассказывать о том, как пил в праздник с соседом-горбачом, а поругавшись с ним, бегал к его окнам и обещал

«выправить горб».

Ленчик уже залез под одеяло, а Колька все еще терся возле стола, вызывая на разговор Миха. Тот отмалчивался — говорить с пьяным просто не о чем. Тогда Колька пошел и выключил свет.

Гончиков не сказал ему ни слова и стал в темноте убирать книги и раздеваться. Такая покорность Миха не устраивала Кольку. Да, его уже ничего не устраивало. Он включил вдруг свет, молча подскочил к Гончикову. С грохотом упал стул. Вылков, зацепив­шись полой пиджака за угол столешницы, тянулся к Миху.

— А-а-а!— хрипел он, уже не видя никого и не соображая, где он и что с ним.

Сурай и Ленчик успели схватить Вылкова под руки, когда он замахивался ногой на растерявшегося Гончикова. Они повалили его на койку и уговаривали успокоиться. Колька мычал, тяжело ды­шал и дрыгал ногами, намереваясь задеть Сурая или Чепезубова.

— Отойди,— сказал Ленчик Сураю.— Я сам.

Тот послушался.

— Если еще психанешь, Колька, будешь иметь дело со мной,— пообещал Ленчик.— А ты, Мих, не бойся.

— А я и не боюсь,— ответил тот, надевая случайно уцелевшие очки.— Бояться таких ухарей, так лучше на свете не жить. У ме­ня этого нет...

— Что? Ну, что у тебя?

— Боюсь за него, за то, что с ним станется.

— Что же с ним станется? Повзрослеет, ума наберется.

— Пока наберется, в тюрьме побывает.

— Ишь ты какой!— криво усмехнулся Ленчик.— Недаром та­кие, как Колька, всегда презирали и били таких, как ты.

— Я же сказал, что не боюсь ни Кольки, ни...

— Ну, кого еще?

— Хотя бы — тебя.

Ленчик посветлевшими злыми глазами обвел комнату. Гончи­ков, отвернувшись, готовил постель. Сурай сидел на койке, ежился, не зная, что ему делать: то ли ложиться спать, то ли мирить Че­пезубова с Гончиковым. Колька Вылков, умостившись на Ленчико- вой койке, сопел и всхрапывал во сне.

— Ну, а ты чего уставился, Крох?— спросил Ленчик Сурая.— Зажмурься и спи.

Федька, не говоря лишнего слова, улегся под одеяло.

Уже в темноте, когда все затихли, заговорил Мих:

— Вы же такие... притворяетесь. Водку пьете, хамите. Думаете: пусть все видят, какие мы... сильные, никого не страшимся, нам море по колено.

— А ты завидуешь?—пробормотал Чепезубов.

— Я уж лучше буду завидовать Бабию.

— Тебя прельщает двадцать метров свободного падения и сло­манная нога?

— Зря он тебя спасал.

— А он меня не спасал. Он боялся ответственности. За то, что силой заставлял лишний час на трубе просидеть. Ему бы за это припаяли. Пошел бы я в профсоюз... и ему бы, наверняка, при­паяли.

— Жалко мне вас с Колькой. Ведь впереди-то ничего нет у вас Обкрадываете сами себя. Ну, уволились, а дальше?

— Трубину или там Бабию подметки лизать не будем!

— Ты ведь, Чепезубов. и сам не веришь своим словам.

— Как это — не верю?

— А так. Все, что ты говоришь, все слова твои... Это как бы оболочка, которую ты намотал вокруг себя.