Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Вечером Николай Ильич устроил скандал. Распахнул дверь в квартиру и стал стучаться к соседям. Он поднял всех, кто жил с ни­ми. Елизовыми, на одной лестничной площадке, и каждому плакал­ся о том, что жена его обманывает. Во всех подробностях он вспоминал, как заподозрил Дашу, как вырвал у нее ключи и побе­жал на квартиру ее матери. Его никто не хотел выслушивать, каж­дый пытался как-то успокоить его, сменить разговор, но Николай Ильич продолжал унижать жену, а заодно и себя.

— Ее любовник спал на кушетке. И на столе недопитая бутыл­ка вина!— кричал он.— Это что означает? Кто мне скажет? Кто? Она осквернила квартиру матери. О, ужас!

Я этого не переживу!

Его убеждали, что Трубин был болен, что портвейн остался пос­ле отъезда Дашиной матери, что из всего этого нельзя делать столь поспешные и неподтвержденные ничем выводы.

— Нет, вы зайдите к нам!—продолжал он шуметь, размазывая по лицу слезы и всхлипывая.— Зайдите к нам, посмотрите ей в гла­за. Вы увидите, что ее глаза лгут. Да-да. Лгут!

— Вы испугаете дочь, Николай Ильич. Не надо так громко изъясняться,—уговаривали его соседи.—Не надо так. Ведь все слыш­но. Катенька уже плачет.

— Пусть плачет,— отвечал Николай Ильич.— Мы все должны плакать. Нам ничего больше не остается! Пусть Катенька узнает, какая у нее мать!

Его с трудом увели и успокоили.

Пока Даша жалела мужа, пока видела в нем доброго чудака, сердце ее замирало от горести, от угрызения совести, она мучилась и страдала от того, что обманывала Николая Ильича. А тут в ней вспыхнул протест. «Он не дал мне счастья в жизни и еще злит­ся»,— думала она с облегчением и невольно на память приходили всякие проступки и ошибочные решения мужа, на которые раньше она не обращала внимания, поскольку они казались ей мелкими, не достойными того, чтобы о mix говорить, а теперь все они принима­ли иной оттенок.

После шумного и никому не нужного объяснения с соседями на лестничной площадке Николай Ильич как-то осунулся, потускнел и ни с кем не разговаривал.

Даша старалась уходить из квартиры пораньше, а приходить попозже, чтобы ни с кем из знакомых не видеться и не слышать слов утешения и жалости.

Он как-то поздно заявился домой. Даша не спросила его ни о чем, поскольку и он уже в те дни ни о чем не спрашивал ее. если она приходила поздно.

Коля-милый шумно разделся, бурчал что-то возле вешалки. Его ботинки громко проскрипели из кухни в спальню. Она поставила ему ужин и собралась лечь, как он попросил ее посидеть с ним.

— Студентом красовался в дырявых тапочках,— сказал Нико­лай Ильич.— И все видели, оборачивались и тыкали пальцем. Стал инженером, одел новые штиблеты — никто не смотрит. Виишь как!

— К чему это ты?— спросила она равнодушно, лишь бы не молчать.

— A-а! К чему? Все мы такие!

— Каждый себя на свой аршин меряет. А есть такие, что и всех готовы на свой аршин...

Это уж было сказано ею с раздражением.

— А вот послушай,— продолжал Николей Ильич.— Тапочки- штиблеты ерунда. Вот ответь мне. Красота должна радовать челове­ка? Должна. Река там, закат. Или лес, или женщина. А женщи­на — вот нет! Как у меня было? Увижу красивую женщину и не радуюсь. А нужно бы, казалось. Нужно! У меня же наоборот. Раз­дражение, злость, тоска. Мне бы такую красивую... Ан нет! Шиш тебе! Кукиш! Виишь как! Я знаю, что та красота не для меня соз­дана. Река — это да. Она — что, река? Залез в нее, плывешь по ней, пьешь из нее. Твоя, моя... А тут не моя, а другого. И вот видишь эту красоту и сердишься, и сердишься... черт знает как! На жизнь свою сердишься, на судьбу, на самого себя, на свои ограниченные возможности. А еще бывало...

Подойдешь поближе к той женщине. Разглядишь ее незаметно и видится тебе, что нос у нее курносый, или губа толста, или глаза глупые, или еще что. И вот уже легче тебе: «А-а,—думаешь,— милая! Не ахти ты какая¹ Я-то, дурак, рас­строился, что ты не принадлежишь мне. Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И так спокойно на душе становится и радостно.

И смотришь на нее, будто она угодила чем-то мне. Да-а. Это миг какой-то. А потом забываешь о ней. Да-а, забываешь, представь се­Ге. А вот на тебе женился... Думал: «Дождался ты, Николай Ильич, красавицы. Не зря мечтал, воздыхал и злился. Судьба и ко мне ми­лостива». Думал так. Да-а. Виишь как! А что вышло? Я и не за­мечаю: красива ты, нет ли? Ты-то моих штиблетов тоже не замеча­ешь. Виишь как!

— Сказала бы я тебе...— вздохнуха Дэша.

— Что? Ты о чем?

— А ни о чем.

— Ну, что ты нашла в Трубине? Обыкновенный мужик. Я при­смотрелся к нему. Ничего не нашел. Остроумен?.. Где к месту, а где и не к месту. И губы эдак поджимает, будто леденцы сосет. Ну, не скажу... Дело он свое знает, предостаточно осведомлен. Но тебе- то что до всего этого? Он свое дело знает, ты свое знаешь, а я свое, Ну и что?

Даша ушла спать. Легла и придвинулась к самой стенке, смот­рела в темноту. По щекам текли теплые слезы.

Увидела вдруг, как живого, Трубина. Глаза его ласково смотре­ли на нее, словно гладили и согревали. Подбородок, вздрагивающие в улыбке губы, взгляд — все так волнующе приятно притягивало, что хотелось превратиться в былинку и исчезнуть отсюда, из опос­тылевшей спальни.

После того вечера жалость к мужу исчезла. Оставаясь с ним наедине, она будто бы наяву всякий раз видела, как Николай Ильич, покойный и радостный, потирал белые пухлые пальцы и шептал:

— A-а, милая! Ну-ну. Иди себе, иди, куда тебе надобно». И на душе у нее становилось холодно и тоскливо.

Промозгло и неприютно между стеной дома и забором. От вок­зала тянет гудок: «У-у-у-у!..» Ветер, падающий с крыш домов, под­вывает, продираясь сквозь саженцы кустарника.

Даша берет Трубина за руки и спрашивает:

— Ты не замерз? Можно пойти ко мне. Хочешь?

— А где он? Николай Ильич...

— Уехал. Что у тебя губы такие? Капризные. Тонкие, смеющие­ся и капризные.

— Не замечал.

«Почему я полюбила его? Почему? Он умный, талантливый. Многие говорят, что быть ему главным инженером».

— А я от Софьи письмо получил,— произнес он чужим голо­сом.— Письмо и письмо... обычное. Так это... ну, кое-какую обиду старую высказала. Кое-где даже злости напустила. А вообще-то... если между строк... так видно, что не прочь и вернуться.

— А ты что?— дрогнувшим голосом спросила Даша.

— А что я? Ну, написал ей. Дал понять, что... Если хочет, пусть приезжает. Ее дело.

— Сходиться будете?

Спросила вот так, не подумав, и сразу пожалела и растерялась. Хотелось оттолкнуть Григория, сказать ему что-то грубое, обидное и вместе с тем не находилось сил остаться одной. Стояла и не чув­ствовала себя, только в висках ломило и постукивало. Если бы не боль в висках, можно подумать, что нет и этого забора, и этой сте­ны, а просто что-то снится неприятное: надо бежать, но сил нет.

Григорий говорил что-то оправдывающее себя. Она не улавли­вала, что именно, лишь схватывала смысл. И старалась успокоить­ся и взять себя в руки.