Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Дочь хныкала, не хотела оставаться в детском саду, крепко сжи­мала полу ее пальто и никакие слова не могли заставить Катеньку разжать пальцы. У Даши не находилось твердости, чтобы освобо­дить пальто потому, что она чувствовала свою вину тред дочерью и приходилось звать воспитательницу или прибегать к какой-либо уловке. Потом она уже перестала показываться дочери на глаза, что­бы избежать ее криков и слез, и приходила туда, кем да дети спали.

Даша, по договоренности с воспитательницей, получала халат, проходила в спальню и садилась у кроватки Катеиьки. Не шевелясь и не проронив ни звука, она высиживала то время, которым распо­лагала.

Вокруг

слышалось сопение, всхлипывание, кашель, поскрипыва­ние кроватей и плач во сне, но она ничего этого не слышала, не за­мечала, сидела, будто сама спала, и все желала мысленно, чтобы ее дочери было здесь хорошо, чтобы она не скучала без мамы и не плакала.

Жизнь у Тамары избавила Дашу от ревности мужа, от его ноч­ных выходок. Но на смену семейным скандалам пришли тяготы жизни не в своей квартире, чувство вины перед дочерью.

С Григорием они встречались между серым забором, пахнувшим гнилым деревом, и серой стеной дома чужого дома. Они не могли даже сказать, кто в нем жил. Да и жилой ли он был? Ветер громы­хал над ними листом железа. Дом был старый и все вокруг было старым, привычным и надоевшим. Громыхание железа раздражало. Да и не только это. И ветер, и равнодушное серое пятно забора, и немой дом — все раздражало и все надоело. Как цветок не живет без тепла и света, не живет без корней, без того, чтобы его корни не цеплялись в податливую сырую землю и не брали оттуда терпкие и духовитые соки, так и любовь не живет без всего этого.

Григорий жалел Дашу. И то, как она преданно и виновато на него смотрела, и то, как робко касалась рукой его плеча, и то. как старалась отвлечь его от скуки и всего того, чго могло встать меж­ду ними — все рождало в душе Григория жалость.

Григорий сегодня вспомнил ее мужа, подумал о том, чю посту­пает все эти дни нехорошо, некрасиво и тут его пронзила мысль о том, что надо как-то решать с Дашей, не век же торчать тут н хо­лоде и тревожиться, как бы их кто не увидел и не сказал про это Коле-милому. Григорий закрыл глаза, пытаясь представить выраже­ние лица Дашиного мужа, если бы тот обо всем узнал. Но на се й раз не появилось его строгого и бледного лица — одни оранжевые кру­ги. Железный лист все еще сотрясался и гремел где-то на темной и враждебной стене чужого дома.

«Ну вот и хорошо, вот и ладно,— с облегчением подумал Гри­горий.— Надо как-то решать. Сказать ей... Что сказать?»

— Даша!— чуть слышно позвал он ее.— Я хотел предупредить тебя. Наше положение... Оно настолько мне опротивело, что дальше я не могу.

— Я вижу, ты сегодня подавлен чем-то.

— Если бы только сегодня...

Она вплотную приблизилась к нему, зажала ладонями виски Григория.

— Молчи, молчи...

Она водила теплой и мягкой ладонью по его лицу, словно была слепая и захотела запомнить, каким он был в эту минуту.

— Я ведь теперь не живу с мужем.

— Вот как!— не удержался он от восклицания. — У тебя с ним серьезная размолвка? Он узнал о наших встречах?

— Да ничего он не узнал. Этого Колю-милого, право, надо бы­ло бы звать Колей-садистом. Боже мой, боже мой!— шептала она.— Если бы ты. Гриша, видел, что я вытерпела, что перенесла ради тебя, ты бы. наверное, защитил меня, пожалел бы свою Дашу, ту, которая полюбила тебя, и ушла теперь из дома, оставила дочь... Пой­дем отсюда, пойдем скорее! Я не могу здесь оставаться ни минуты!

Они выбрались на холодную и пустынную мостовую. Где-то по­близости

тут дом этой знакомой, где она теперь жила.

«Да-а, пора что-то решать,— думал Григорий.— Она оставила дом, ребенка, скитается по чужим углам, довела мужа чуть ли не до неврастении. Пора все это остановить, задержать, если еще сохра­няется такая возможность. Иначе будет поздно».

Даша шла торопливо, не оглядываясь. Григорий нагнал ее у во­рот, придержал за локоть.

— Ну?— спросила она, слегка отстраняясь.

— Я хотел тебе сказать, что... Пойми меня правильно,— начал он неуверенно.

Лампочки на столбах вдруг погасли и непроницаемая тьма опус­тилась на них. Она опять стала гладить теплыми пальцами его ли­цо — не тс просто боялась в темноте, не то почувствовала, что сей­час навсегда потеряет Григория.

— Я хотел сказать, Даша, что нам нельзя встречаться. И тут ничего не поделаешь. Зачем обманывать тебя и себя?

— Что ты, Григорий?! Ты ли это? Гриша!—Ее рука замерла и безвольно упала ему на плечо. Но скоро уже и на плече для ее руки не оказалось места...

Все разом оборвалось и пропало в стылой тьме, ушло, впиталось в камень домов. Принуждая себя, он сказал:

— Нельзя встречаться. Нельзя...

Каменные стены молчали, не желая отвечать. И темнота молча­ла, только все сгущалась и опускалась ниже.

— Что ты скажешь мне?

Вытянув руки, Григорий подвигался туда, где только что стояла Даша. Всюду, куда он ни ступал, перед ним была пустота. Ни дыха­ния Даши, ни ее шагов, ни ее голоса. Холодное одиночество окру­жило его. Как не хватало ему теперь того куска железа, который не­давно гремел над ними обоими!

Он пожалел о своем разговоре с Дашей. Не надо было так... Хо­дил на эти свидания за серый забор... Зачем? Ну, зачем? Была Фло­ра. Под красным абажуром, в красном тумане. Теперь Даша. У серо­го безликого забора, там, где погромыхивало железо.

И вот нет ни Флоры, ни Даши. А еще раньше не стало Софьи. Все они когда-то входили в его жизнь. Входили и уходили .

Даша торопливо шла, не чувствуя ни холода, ни страха перед пустынной улицей. В голове ее ворочалась одна, не дающая ей по­коя, мысль: «Почему со мной ничего не случилось? Почему я не упала, не лишилась чувств? Выслушала Григория... И ничего. Могла бы, кажется, закричать, заплакать, завыть в голос. Могла бы уме­реть от горя, от обиды. А ничего. Иду вот... Стучу каблуками, тороп­люсь домой. Домой, домой! А зачем? Чтобы увидеть Николая Ильи­ча, отвечать ему подробно о своих встречах с Трубиным. помогать расставлять мебель?.. Все, все, как было в квартире матери' О, я бы ему сейчас помогла... Я бы показала, как мы пили вино с Тру­биным, как он жал мою руку, как он посмотрел на меня, как много я перечувствовала тогда — столько, сколько, может быть, не приш­лось и за всю жизнь. ,

Но почему все-таки я живу? Почему теперь, когда я знаю со­вершенно точно, что Григорий меня не любит, что у нас с ним ни­чего нет, почему, несмотря на все это, я продолжаю, как ни в чем не бывало, идти, дышать, рассуждать?»

Она еще не решила, куда пойдет ночевать. «Ах, не все ли равно теперь! Что туда, что сюда... Не все ли равно! Но куда-то надо же пойти. Не ходить же по улицам всю ночь>.

Даша понимала, что ночевать ей у Тамары ни к чему. Все те­перь ни к чему.

Она подумала, что скоро увидит дочь, но странно — не испытала при зтом ни теплоты, ни нежности к своей Катеньке.