Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

Схейен Шенг

Как всегда, с воодушевлением он описывает в письме к мачехе, как сидел и слушал музыку Шабрие вместе с писателями Эмилем Золя и Александром Дюма, а также с композиторами Массне и д’Энди.

Он обещает Шабрие прислать ему свое сочинение и вообще регулярно писать. Чего Дягилев не заметил или сознательно не хотел видеть, так это то, что Шабрие страдал тяжелым нервным недугом, который, скорей всего, был осложнением после сифилиса. На премьере «Гвендолины», через несколько дней после знакомства с Дягилевым, у Шабрие случился инсульт и он перестал узнавать в музыке свое собственное сочинение⁶.

Затем Дягилев поехал в Ниццу, с заездом в Геную, куда он прибыл в надежде пожать руку Верди. Композитора он заметил в тот момент, когда тот выходил из дома, направляясь в оперу. «Ты понимаешь, до чего я неприлично впивался в него своим биноклем»⁷.

Дягилев сочиняет музыку также в поместье Валроуз, принадлежавшем недавно

скончавшемуся русскому барону Павлу фон Дервизу. Фон Дервиз был русским промышленником и меценатом. В 60-х годах он переехал на Лазурный Берег и возвел на территории своего огромного поместья два замка. Он оборудовал концертный зал на 400 мест и собрал оркестр, который исполнял в основном русскую музыку. Однако больше всего фон Дервиз привлек к себе внимание пропагандой музыки Рихарда Вагнера – поместью даже дали забавное название «Байройт в Ницце». Когда родители Дягилева останавливались в Ментоне, барон радушно принимал их у себя, и они совместно музицировали. Фон Дервиз хотел просить Павла Дягилева петь в его постановке «Жизнь за царя» Глинки, которую намеревался осуществить в 1879 году (похоже, это было первое представление оперы Глинки за границей), но Павел вежливо отказался, скорее всего из скромности⁸.

Как бы то ни было, отношения между семейством фон Дервиз и Дягилевыми оставались всегда самыми сердечными. Сергея очень тепло приняли в доме и предоставили ему рояль «Стейнвей» для работы. Он пишет мачехе, что опять взялся за скрипичную сонату, а еще продумывает музыку к «поэме на слова Бодлера». Не совсем понятно, была ли эта соната новым сочинением или переработкой той самой вещи, которую он начал писать весной 1893 года и затем ввел в нее скорбную тему, связанную со смертью Чайковского. Что касается Бодлера: идею написать музыку на стихи этого поэта, скорее всего, подал Дягилеву Дмитрий Философов или Александр Бенуа. Сыграло роль и то, что Бодлер после выхода его статьи «Richard Wagner et Tannha"user `a Paris» [71] стал считаться главным пропагандистом Вагнера среди французских интеллектуалов.

71

«Рихард Вагнер и Тангейзер в Париже» (фр.).

Летом 1894 года, возвратившись наконец в Санкт-Петербург после самой долгой своей заграничной поездки, Дягилев как одержимый работает над сонатой. 28 августа он сообщает матери, что дописал последнюю ноту и «не остался недоволен». В этой фразе Дягилева, не страдавшего ложной скромностью, чувствуется сомнение. Он очень хотел создать вещь, которая пришлась бы по вкусу Шабрие или звучала бы, по крайней мере, современно, по-европейски. Но, как он говорит:

«Я ею не недоволен, хотя никак не могу я отделаться от этого русского духа, и темы все имеют какой-то русский характер, что совсем меня не радует»⁹.

Отправил ли Дягилев в конце концов свое сочинение в Париж, неизвестно, да это и не важно, поскольку состояние здоровья Шабрие за это время настолько ухудшилось, что в декабре того же года он скончался.

Болезнь и смерть французского композитора лишили Дягилева перспективы изучать композицию во Франции. Когда окончательно стало ясно, что это невозможно, он, по-прежнему убежденный в своей композиторской будущности, решил показать ряд своих вещей Римскому-Корсакову, рассчитывая на то, что в дальнейшем будет изучать под его руководством теорию музыки.

Встреча Дягилева с Римским-Корсаковым состоялась 22 сентября. Сохранилось несколько описаний этого посещения, но самое подробное мы находим в дневнике Василия Ястребцева, который последние шестнадцать лет жизни композитора был другом дома Римских-Корсаковых. Вот запись, относящаяся к визиту Дягилева к композитору:

«Римский-Корсаков рассказал о курьезном визите одного молодого человека, по фамилии Дягилев, мнящего себя, вероятно, великим композитором, и, однако, пожелавшего брать уроки теории у Николая Андреевича. Его сочинения оказались абсолютно абсурдными, о чем Николай Андреевич заявил ему без обиняков; […] тот, видимо, обиделся и, уходя, сказал не без заносчивости, что он все-таки верит в себя и в свои силы, что этого дня он никогда не забудет и что когда-нибудь мнение Римского-Корсакова займет свое позорное место в его будущей биографии и заставит не раз пожалеть о некогда столь опрометчиво сказанных словах, но что тогда уже будет поздно. По этому поводу я изложил мнение Ломброзо о существовании особого типа умопомешанных, […] людей несомненно даже талантливых, но творчество которых никогда не заходит за пределы чего-то странного, безыдейного и даже просто-напросто нелепого»¹⁰.

Об отказе Римского-Корсакова известно и из других источников, в том числе об этом эпизоде рассказывали Павел Корибут и Вальтер Нувель (каждый по-своему). По свидетельству последнего, Дягилев, выходя из кабинета Корсакова,

якобы сказал: «Будущее покажет, кого из нас двух история будет считать более великим!»¹¹ Впрочем, нельзя полагаться на историческую достоверность рассказа Ястребцева. Особенно непонятно, для чего он приплел сюда Ломброзо. Также странно, что Римский-Корсаков делал вид, будто до этого он не был знаком с Дягилевым, в то время как они, несомненно, встречались, возможно у Вакселя или, по крайней мере, у Молас. Объяснением может служить дата выхода в свет дневника Ястребцева – март 1917 года. В 1917 году Дягилев был уже известным на весь мир человеком и после Февральской революции выдвигался различными фракциями в России на пост министра культуры. Так или иначе, но Александр Керенский, который некоторое время после Февральской революции занимал пост главы государства, относился к этой идее с одобрением. В то же время наследники Корсакова буквально ненавидели Дягилева за характер использования им (действительно не вполне корректный!) «Шехеразады» Римского-Корсакова и за оркестровку «Хованщины» Мусоргского. Поэтому очень вероятно, что Ястребцев, который был членом партии кадетов Керенского, своим смехотворным упоминанием Ломброзо хотел вступить в полемику со сторонниками Дягилева и настроить Керенского против этого кандидата на пост министра культуры.

Но в сентябре 1894 года ни о чем подобном еще не могло быть и речи. Даже напротив: в двадцатидвухлетнем возрасте Дягилев вдруг оказался не у дел и абсолютно не знал, чем ему в жизни заниматься. Без сомнения, резкая отповедь Корсакова его глубоко задела. Больше двух лет он направлял всю свою энергию и творческие способности на то, чтобы стать композитором, и провалился на первом же серьезном экзамене! Впервые Дягилев столкнулся с ограниченностью собственных возможностей, впервые осознал узость и трафаретность петербургской музыкальной жизни. Монополия Римского-Корсакова в мире современной музыки в Санкт-Петербурге почти не оставляла места для деятельности молодого композитора ни в стенах консерватории, ни на отдельных концертных площадках, на которых исполнялась новая музыка. Не исключено, что какие-то возможности нашлись бы в Москве, но его переезд в Москву в силу целого ряда причин – социальных, культурных и финансовых – никак не рассматривался.

Тем временем друзья Дягилева работали не покладая рук в избранных направлениях. Александр Бенуа за год стал в России своего рода знаменитостью – после того как он практически с чистого листа написал главу о русском искусстве для «Истории живописи XIX столетия» Рихарда Мутера (это была одна из первых в Европе серьезных обзорных монографий по истории искусства). Подобной чести двадцатидвухлетний студент юридического факультета удостоился после того, как написал Мутеру письмо, в котором похвалился своими заслугами (при том что все его изыскания до этого носили исключительно любительский характер). Едва Мутер согласился, как Бенуа, под влиянием юношеских амбиций, бросился выполнять заказ. Этот нахальный и дерзкий поступок, похоже, принес Бенуа восхищенное признание в кругу друзей. Константин Сомов, наиболее талантливый художник среди друзей Бенуа, в 1894 году впервые продемонстрировал свои работы публике и продолжал сосредоточенно совершенствовать мастерство живописца, которое буквально на глазах становилось все индивидуальнее и самобытнее. Лев Бакст учился во Франции в мастерской Жана Леона Жерома и Альберта Эдельфельта, то есть реализовывал на деле мечту Сергея о художественном образовании в самом центре артистического мира Европы – Париже. Один Сергей Дягилев, простак из Перми, был пока что не у дел.

Л. Бакст. Портрет К. Сомова

Бенуа, Философов и Нувель заканчивали университет на следующий год, Сергей потерял год и мог рассчитывать завершить учебу не раньше лета 1896 года. Особенно негативно на учебе сказалась его последняя длительная поездка. Для получения разрешения на поездку за границу студенту в полицейском Российском государстве требовалось ходатайство ректора об оформлении паспорта. В первый раз Дягилев заручился таким ходатайством, придумав, что за границей ему нужно навестить своих родственников. Но для оправдания гораздо более длительной поездки в 1893–1894 годах подобная уловка уже не годилась. У одного нечистого на руку врача он добыл справку, в которой говорилось, что он страдает хроническими болями и нуждается для их лечения в длительном пребывании в теплом климате. [72]

72

Об этом свидетельствуют документы, находящиеся в историческом архиве в Санкт-Петербурге. См.: Личное дело С. П. Дягилева. ЦГИА СПб. Ф. 14. Дело 27819. Приводится по: Ласкин А. С. Русский период деятельности С. П. Дягилева: формирование новаторских художественных принципов. СПб., 2002.