Сергей Павлович Королев
Шрифт:
— Леша, что у тебя? — спросил Беляев каким-то странным голосом. — Леша…
— Чертовщина какая-то, я не могу войти.
— Почему? Что мешает?
— Скафандр…
Наступила пауза, томительная, давящая, звенящая тревожной тишиной.
— Паша, это серьезно. — Алексей дышал прерывисто и тяжело. — Я попробую влезть головой.
— Пробуй! Все пробуй! Только не волнуйся, я подстрахую, Леша.
Леонов стал пробовать «обратный вариант». Руки не слушались, пот заливал глаза, в горле хрипело, клокотало, булькало. В висках стучало, и он отчетливо слышал этот глухой нарастающий шум. Начал пробираться головой вперед,
«Еще чуть-чуть, еще…» Это был безмолвный душераздирающий крик, когда все человеческое существо — лишь ком боли и отчаяния. Нежелание смириться, гнев, протест — все слилось в этом немом крике.
Наконец он втиснулся, вполз в кабину, втянул камеру и тяжело выдохнул. Беляев молча смотрел на него, не в силах вымолвить и слово…
…«Восход-2» продолжал полет. Седьмой, восьмой, девятый виток… Королев успокоился: «Главное сделано, остальное приложится». В тот момент он не мог даже предположить, что сюрпризы судьба приготовила на потом.
В три часа ночи генерал Каманин ушел с командного пункта отдохнуть, а в семь утра его подняли по тревоге. В зал управления не вошел — вбежал. Королев уже был там, бледный, встревоженный, давление в баллонах наддува кабины корабля упало с 75 до 25 атмосфер. Дальнейшее падение могло привести к полной разгерметизации и вынужденной посадке. Главный конструктор приказал внимательно просмотреть телеметрию: может быть, идет цифровая ошибка! Но опасения подтвердились.
Ряд срочных консультаций. 90 минут ушло на проработку причин и вариантов. Время торопило. На связи с экипажем был Юрий Гагарин. Выполняя решение главного конструктора, он передал на борт распоряжение о посадке.
«Алмазы» сделали все, что предусмотрено в таких случаях, удобно устроились в креслах, пристегнули ремни, установили в нужное положение все тумблеры. По приборам «читали», что и в какой последовательности вступает в работу. Секунда, другая… Но почему нет включения тормозного двигателя? Нет вибрации? Центр управления выдал команду на борт, корабль уже на «финишном» участке, а показатель спуска не подтверждает, что они пошли вниз. Командир тронул тумблер связи.
— «Алмазы»! Я «Заря», — отозвалась Земля голосом Гагарина. — Вы слышите меня? — Юрий говорил спокойно, хотя речь шла о весьма тревожном: не сработала автоматика спуска. — Продолжайте полет, — закончил Гагарин. — Остальное — чуть позже.
На орбите ждали сеанса связи и мысленно проигрывали свои действия по тем вводным, которые отрабатывали на тренажере. К аварийному варианту Беляев и Леонов были подготовлены, но создавшаяся ситуация отличалась от учебной тем, что не допускала ошибочных решений.
— «Алмазы», вам разрешается ручная посадка на следующем витке. Как поняли? — включилась «Заря».
— Вас понял. Ручная посадка на восемнадцатом витке, — без тени тревоги ответил Беляев.
В народе говорят: «Одна беда не приходит». Или: «Пришла беда — отворяй ворота». Им на себе довелось испытать правоту этих слов. В какой-то момент «Алмазы» заметили, что началось «закислораживание» атмосферы в корабле. Прибор показывал — парциальное давление кислорода поднялось до 460 миллиметров. Им стало не по себе. Они понимали, сколь это опасно. Малейшее искрение в контактах и реле автоматики или при переключении тумблеров могло вызвать пожар и взрыв.
Леонов отвел взгляд от прибора.
— Паша, — неожиданно начал он, — что тебе говорил Сергей Павлович, когда мы садились в корабль?
Не хотелось думать ни о Бондаренко, ни о давлении кислорода, ни о чем плохом.
Командир не ответил. Алексей записал в бортжурнал время и показания приборов: пригодится для будущего, если что. Им повезло: ничего не искрило, не коротило. Повезло вдвойне — сработал клапан разгерметизации. (Напомню: они были в скафандрах; через пять лет разгерметизация «Союза-11» будет стоить жизни Г. Добровольскому, В. Волкову и В. Пацаеву.)
Потом началась закрутка. Корабль потерял ориентацию. Без нее о посадке не могло быть и речи. Перспектива остаться на орбите обещала медленную мучительную смерть. Но эту мысль оба гнали от себя. Каждый понимал: неверное движение руки, торопливость, потеря самообладания — и космос не отпустить от себя. Справились и с этим.
Не стану утомлять читателя перечнем выпавшего на долю космонавтов испытаний. За сутки полета — семь сложнейших и весьма опасных нештатных ситуаций. «Алмазы» понимали, сколь велик риск и сколь мало шансов на то, что все обойдется. Главный конструктор — тем более.
Они приземлились в глухой заснеженной тайге, за многие сотни километров от расчетного места посадки. Открыли люк. Вокруг корабля, словно суровая стража, застыли высокие сосны. Вместе с тишиной пришло устойчивое ощущение внутреннего спокойствия, заполнившего каждую клеточку тела, каждый нерв.
— О чем тебе говорил Сергей Павлович? — Алексей вернулся к мучившему его вопросу.
— Когда? — вяло спросил Беляев.
— Перед посадкой, на Байконуре.
Павел не умел да и не хотел врать. Он сначала молчал, долго и трудно. Потом начал неторопливо, подбирая нужные слова:
— Он спросил: понимаю ли я, чем может обернуться эксперимент по выходу? Говорил, что психологически все очень непросто. Эйфория, потеря контроля над собой, необдуманные подсознательные действия… Если случится вдруг такое — все насмарку. И эксперимент, и корабль, и экипаж…
Беляев повернул голову. Их глаза встретились.
— Он ничего не говорил напрямую, он как бы подводил меня к мысли о возможном провале. Я понял его тревогу и понял, как трудно ему говорить. Под конец он спросил: «Ты знаешь, что делать, если он — то есть ты — не сможет вернуться?» Я сказал: «Знаю…»
Алексей почувствовал, как в рукава и за воротник заползает холодок, течет за шиворот с заиндевевших лохматых веток. Черная мысль обожгла огнем, сдавила горло. Захотелось распрямиться, потереть онемевшую спину, побежать в темноту, но только не думать об услышанном. «Я был заложником случая, — пульсировало в мозгу. — Заложником!» Сознание не хотело воспринимать услышанное. Слова Беляева отозвались болью, страхом, какой-то щемящей обидой. «Сговор! Обман! Ради чего?» Чувство безысходного отчаяния сдавило сердце. «Я не так понял, я не так понял», — внушал он себе, больно закусив губы.