Сэсэг

Зилов Виктор Дмитриевич

Сэсэг лежала на спине, повернув направо голову, смотрела в окно и прислушивалась к шуму на улице. Ей почему-то было хорошо. Она подняла руки и стала их рассматривать. "У меня красивые руки". Погладив одной рукой другую, она подумала: "И кожа у меня хорошая, гладкая, нежная. И вообще, я красавица и умница. И счастливая. Нет, правда. Все время раньше жалела себя, думала какая я несчастная, это когда я ходить, работать могла, а теперь вот не могу и не чувствую себя несчастной? Почему так человек устроен, когда он жив-здоров, ему плохо, потом бац, беда, а ему даже хорошо? На самом деле я знаю". Сэсэг полежала, немного глядя в потолок, потом закрыла глаза, представляя, как она сама себя выспрашивает, как же так может быть, и сама как бы за спину от себя, пряча эту простую легкую мысль, дразнит и мучает себя ожиданием, а потом медленно достает из-за спины и протягивает на раскрытой ладошке

эту мысль-кругляшок, а на ладошке стоит Сереженька, совсем не кругляшок, а ее сыночек. Сереженька посасывает петушок и смотрит на нее своими чудесными глазами - спасеньями. Откуда-то сбоку вдруг выходит к ней из темноты Сережа и рассматривает Сереженьку, потом смотрит на нее и спрашивает: "Наш?". Сэсэг заглядывает в любимые глаза, затем смотрит на Сыночка и отвечает: "Это ты. Теперь он - это ты. Я же предала тебя и поэтому потеряла, а потом опять нашла. Сережа, почему ты ко мне не приехал? Я ждала, я очень ждала, я думала, что ты приедешь и заберешь меня, а ты не приехал. Два раза написал письма, и все, и забыл. Я не отвечала, я ждала, что ты приедешь, но ты тоже предал меня, и теперь я не могу приехать к тебе. Судьба запретила мне ездить к тебе, а ведь я уже хотела к тебе поехать с маленьким Сереженькой, но видно Судьба сберегла меня от второго твоего предательства, после которого я бы не смогла жить, а теперь я счастливая, потому что ты все еще любишь меня и второй раз предать не сможешь, а у меня есть ты и Сереженька, вы оба у меня есть. Судьба сначала научила меня, что предавать свою любовь, свою мечту нельзя, никогда, никогда нельзя, а потом она сделала все хорошо, очень замечательно, правда поначалу было больно и противно, но потом стало все хорошо, появился Сереженька. Одно плохо, я теперь не смогу ходить и бегать, но если бы я могла, то обязательно побежала бы теперь к тебе, а ты бы меня предал, поэтому я счастлива, что не могу бегать и ходить. Сыночек мой будет жить и расти, а я буду жить с ним и для него, и ты с нами будешь жить. Теперь ты со мной навсегда останешься, ты один у меня был, один и останешься. Я люблю тебя".

Сэсэг проснулась оттого, что мать, громко топая и ругаясь, вошла в дом.

– Лекарства пила?
– она прошла к столу, не посмотрев даже на Сэсэг.
– Поели, посуду всю побросали, - зло ворчала мать, собирая посуду в старый синий таз, чтобы нести мыть на улицу.
– Вот карма, моя карма. Нет счастья для меня в этой жизни, что же я такое в прошлой жизни наделала, натворила, что меня так наказывают? Думала ты мне помощницей будешь, я хоть отдохну на старости лет, а мне приходится за калекой ухаживать и ее малолетним сыном. Муж помирает, совсем от горя худо стало. Тебя, дочь, спрашиваю, за что ты меня так...? За что нас так всех мучают, жить не дают спокойно? Мы жить хотим как наши предки, не надо нам никаких этих космосов-заводов дурацких, братских народов всяких, гонок вооружений, водки проклятой. Вместо самостоятельности они нам тюрьмы рядом строят, откуда уголовники сбегают и детей наших насилуют и убивают, грабят. Не наши уголовники, у нас нет уголовников. Народ споили совсем, а нам привезли откуда-то из Москвы, Украины убийц и воров. Байкал изгадили, лес вырубают, все наши богатства выгребают, а нам вместо денег, "спасибо" говорят и лагеря с уголовниками строят.

– Мама, ты чего такая взвинченная, что случилось-то?
– Сэсэг внимательно смотрела на мать и накручивала на палец правой руки уголок зеленого расписного платка, которым была укрыта поверх одеяла.

– Партсобрание было. Спорили о Резолюции "О межнациональных отношениях", - с нескрываемым раздражением ответила мать.

– Я по телевизору видела, давали сюжет с девятнадцатой партконференции, -начала Сэсэг, но увидев, что мать не собирается сейчас разговаривать на эту тему, спросила, - Ты посуду мыть пошла?

– Да.

– Утку после помой, пожалуйста.

– Ладно. Хотя давай сейчас лучше вылью, чего ждать-то?

Мать через полчаса вернулась. Она уже заметно успокоилась и зашла в дом, неся в тазу уже чистую вымытую посуду, сложенную горкой донышками вверх так, чтобы вода стекала вниз на дно таза. Теперь мать редко расставляла тарелки в дряхленький, плохо выкрашенный белой масляной краской буфет, вечером придет муж, сыновья, маленький внук и она, не теряя времени на лишние телодвижения, будет сразу из таза доставать тарелки, вилки, ложки, чтобы скорее накормить эту ораву мужчин.

– Что ты, дочка, глядела телевизор, и что там сказали?
– вернулась к разговору мать.

– Ну, я никаких подробностей не услышала, сюжет был короткий и малоинформативный, хотя основную мысль они передать, как я понимаю, успели. Сказали,

что теперь национальные республики, автономии могут оставлять себе больше доходов для собственного развития.

– Похоже, да только это все слова, декларации, русские от наших денег не откажутся. Меня сегодня вывела из себя наша ветеринариха. Понятно, что она русская и на наши интересы ей наплевать, это все понятно, но она же стала про дружбу народов рассуждать. Да, муж у нее бурят, ну и что? Вот и живи с ним, влюбляйтесь на здоровье, а нас не надо жизни учить. Как он вообще женился-то на ней, кожа да кости? Тьфу!
– мать чертыхнувшись, начала готовить ужин.

– Мам, ты такая националистка стала в последнее время...

– Сэсэг, просто мне надоело жить так. Ведь как у нас говорят: глупец следует за глупцом, а телега за быком. Надоело быть глупцами и идти за глупцами. Знаешь, что по этой резолюции нам предлагается? Мы можем развивать свою культуру, потому что мы автономия в составе Иркутской области, и ни на какие деньги мы право не имеем. Пожалуйста, развивайте свое культурное наследие. То, что они на нашей земле живут, а нас в этот автономный округ как индейцев каких-нибудь в резервацию загнали - это нормально, а вот отделиться мы не можем, денег от доходов своей земли потребовать тоже не можем. Мы вообще ничего не можем, доченька. А теперь их еще куда-то несет, а мы с ними вместе должны идти покорно неизвестно куда. Я тебе так скажу: всю жизнь русские нас обманывали и обворовывали, и никакой возможности избавиться от этого, кроме как объединиться с Монголией у нас нет.

– Что ты такое говоришь? Причем тут русские? Разве ты не видишь, как они сами живут?

– Как? Ты в Ленинграде пять лет прожила, что плохо они там живут? Там самолеты, пароходы, метро, театры, а у нас что? Один несчастный ДК на весь поселок. Пусть убираются в свою Россию и там живут, как хотят. Мы на доходы от своей земли тоже здесь театров и метро понастроим, если у нас деньги наши не отбирать.

– Так мы тоже входим в состав РСФСР.

– Это мы по картам их входим. Карты же не мы рисовали. Это они нарисовали, как хотели.

– Мама, но никто нам не запрещает ехать жить хоть в сам Ленинград. Там есть буряты, буддийский храм и даже община при нем существует. Я же тебе рассказывала про наш храм. У меня все подруги были русские, ну или украинки, не знаю, мы вообще-то по национальностям там не делились, и никто нас не делил. Какая разница?

– Это ты так говоришь, потому что в своем Ленинграде в русского влюбилась. Вообще нам от них одна беда. Самим надо жить, своим умом. С Монголией соединяться надо.

– А Монголия разве независимая была? Ее китайцы оккупировали, пока полковник атамана Семенова их не прогнал и Богдо-хана не посадил на престол в Улан-Баторе, и независимость Монголии не дал. Сама же историю эту пересказывала, которую дед тебе рассказывал. Это же, правда.

– Не Улан-Батор, а Урга.

– Какая разница, мама, ты же поняла.

– Так, Унгерн за монголов, бурят был. Он когда Монголию освободил, на Иркутск пошел и Улан-Удэ, нас освобождать, тут его коммунисты обманом словили и казнили. Не говори о том, чего не понимаешь, и не спорь со мной, он святой человек был.

– Как ты можешь так говорить, ты же коммунистка?

– Да какая я коммунистка? Сказали на ответственную должность без партбилета нельзя, вот я и вступила. "Коммунистка", - усмехнувшись передразнила она дочь.
– Хотя раньше верила. Нет, правда верила. Нас так учили. Отец про гражданскую войну разное рассказывал, хорошо ее помнил, поэтому сейчас я много по-другому понимать стала.

– Никогда я не думала, мама, что ты такое скажешь. Сама же меня воспитывала в любви к родной стране, слова про светлое будущее говорила.

Мать, не обращая внимания на слова Сэсэг, тем временем достала из холодильника большую кастрюлю, занимавшую добрую половину всего его объема, и стала перебирать куски свежей баранины, часть она перекладывала во второй эмалированный таз.

– Шулэп сегодня сделаю. Жаргал просил.

Кастрюлю она поставила обратно в холодильник, а таз с мясом понесла на летнюю кухню. Через несколько минут в дом слегка потянуло дымком печи, чуть позже к нему добавился запах вареной баранины. Еще через некоторое время Сэсэг услышала голос отца и младших братьев. Они вернулись с кошары. Отец зашел в дом и, не умываясь, сел за стол. С собой он принес густой дух табака, который перебил все остальные запахи. Вот и сейчас, посидев минут пять, он засунул руку в карман и достал оттуда засаленный кисет красного бархата. Набив трубку и закурив, он задумчиво посмотрел во двор через растворенную дверь, да так и застыл. Его глаза были полуприкрыты, он почти не моргал.