Сесиль. Стина (сборник)
Шрифт:
– Работать.
– О, Господи, работа. Молода ты, Стина. Конечно, работа – дело хорошее, и если я засучу рукава, это очень даже пойдет мне на пользу. Но ты же знаешь, в любой момент можно заболеть и остаться без гроша, а Ольге нужно ходить в школу. И где тогда взять денег? Ах, это долгая история, Стина. Ну, ты придешь? Часиков этак в восемь или чуть пораньше.
Глава третья
Пока фрау Питтельков сидела у Стины, заручаясь ее помощью на вечер, Ольга шагала по Инвалидной улице, чтобы передать записку и потом на обратном пути заказать торт в кондитерской Бользани. Хоть ей и велено было поторопиться, она и не думала спешить, радуясь возможности целый час провести без материнского контроля и утешая себя тем, что «до вечера еще далеко». Она подолгу останавливалась
174
Кастор – сорт плюша.
Предаваясь подобным размышлениям, Ольга дошла до Шоссейной улицы, где, как обычно в этой изобилующей кладбищами местности, проход загородила пышная похоронная процессия. Ольга отнюдь не собиралась обходить препятствие, совсем напротив, она желала любоваться им как можно дольше, и потому, ради лучшего обзора, встала на каменное крыльцо, сооруженное перед какой-то керосиновой лавкой. Катафалк с гробом уже проехал, так что Ольге был виден только посеребренный крест, плывущий над морем черных шляп. Экипажи в процессии отсутствовали (так ей, по крайней мере, казалось), но зато за гробом следовали ремесленники разных цехов со знаменами и музыкой. Траурный марш плотников, исполняемый в первых рядах, разносился по всей длине процессии, а в середине уже звучал второй, а от Ораниенбургских ворот доносился третий траурный марш, так что Ольга не знала, что ей слушать и какому духовому оркестру отдать предпочтение. Рядом с похоронной процессией проталкивалась вперед и толпа зевак, оставляя свободным лишь узкий проход, а конные полицейские гарцевали от хвоста к голове процессии и обратно. «Интересно, кто помер», – подумала Ольга, в чьем сердце зародилось смутное чувство зависти к столь роскошным похоронам. Но, прислушиваясь к разговорам зевак, теснившихся вместе с ней на каменном крыльце, она так и не смогла понять, кто был покойник. Один уверял, что это старый каменщик, другой – что это богатый старшина цеха плотников, а покрытая коричневой пылью женщина, которую процессия явно вынудила прервать разгрузку торфа, утверждала, что это ни больше ни меньше как сам министр каменщиков и плотников.
– Глупости, – перебил ее живущий поблизости трактирщик, – не бывает такого министра. Но торфяная женщина не дала сбить себя с толку:
– Почему же не бывает? С какой стати?
И они снова заспорили. Наконец, процессия удалилась, а Ольга перешла через улицу и, пройдя сотню шагов, свернула на Тикштрассе.
Дом 27А был третьим от угла: пять окон по фасаду, четыре этажа и маленькая мансарда. Медник, хозяин дома, переоборудовал двор в полуоткрытую мастерскую, где он теперь целыми днями стучал по пивным котлам, иногда высотой в два человеческих роста, и под этот стук и грохот Ванда учила наизусть свои роли. Шум ей не мешал, больше того, ей нравилось жить у медника, а подмастерье медника, который часами колотил по верхнему ободу котла, изнемогая от платонической любви (единственной, которую Ванда позволяла таким маленьким людям), каждый раз называл ее добрым другом, как и многие другие знаменитости.
И она по праву гордилась этим званием. Она же была любимицей театра, имевшего счастье обладать ею, и любимица не только публики, но и директора. Директор же, не говоря о личном пристрастии, превыше всего ценил в ней покладистость, так как она ни на что не претендовала (за исключением жалованья) и играла все, что подворачивалось. «Всегда на помощь бросайся смело» было одним из ее девизов. Она вообще считала, что нужно жить и давать жить другим, с некоторой долей снисходительности выполняла деликатные поручения и пользовалась оборотами речи, заимствованными из сокровищницы старинного берлинского остроумия, вполне выражавшими ее отношение
Вот какова была Ванда Грюцмахер, Тикштрассе, 27А.
Ольга, которой еще никогда не приходилось являться с поручениями к актрисам, сначала позвонила с парадного входа Шлихтингам, и полусонная мадемуазель Флора Шлихтинг отворила дверь.
– Мадемуазель Ванда дома?
– Дома, дома; думаю, она спит. Хочешь что-то передать?
– Да. Но мне велено передать ей самой.
– Да что там… давай сюда.
И Флора попыталась выхватить письмо, но Ольга отдернула руку.
– Нет, нельзя…
– Ну, тогда приходи завтра.
Ванда, хоть и жила не прямо за стеной, видимо, все же услышала часть разговора, потому что прежде, чем дверь успела захлопнуться, она появилась в прихожей Шлихтингов, словно выросла из-под земли.
– Господи, Оленька, – сказала она. – Что ты принесла, девочка? Мама не заболела?
Вместо ответа Ольга протянула ей письмо.
– Ах, письмо. Ну, зайди ко мне, я его прочту. Здесь тьма кромешная, даром, что живу у стекольщика.
При этом она взяла девочку за руку и через всю квартиру Шлихтингов, где с каждым шагом становилось все темнее, повлекла за собой в заднюю комнату. Здесь она расхохоталась при виде странной заклейки из марок, которую смастерила ее приятельница Паулина, затем вытащила из своей толстой черной косы заколку, вскрыла заклеенное место и с явной радостью прочла:
«Дорогая Ванда, сегодня он опять приедет и очень некстати, потому что у меня уборка. Господи, прямо зло берет. Прошу тебя: приходи, без тебя ничего не получится. Стина тоже будет. Часов в восемь, но не позже, остаюсь
твоя любящая подруга
Ванда сунула письмо за корсет, отрезала для Ольги большой кусок кекса, испеченного по старинному немецкому рецепту и хранившегося в фаянсовой миске с крышкой, и сказала:
– А теперь ступай. Передай мамочке привет и скажи, что я приду ровно в восемь. Потому что мы, кто служит в театре, народ пунктуальный. А когда придешь в другой раз, Оленька, можешь зайти со двора и подняться по маленькой лестнице на три ступени, всего на три, и не нужно тащиться через весь коридор, и никакая мамзель Флора не наорет на тебя и не прогонит. Слышишь?
И добавила как бы про себя:
– Ох, уж эта мне Флора; образование низшее, а самомнение выше крыши. Не понимаю я таких людей.
Ольга обещала все передать и вышла из дома, унося свою добычу. Едва оказавшись на улице, она еще раз оглянулась, откусила внушительный кусок трофея и причмокнула от удовольствия. Но черная неблагодарность уже поселилась в ее душе, и хотя кекс был очень вкусный, она пробормотала про себя: «В общем-то он не настоящий… Без изюма… А я больше люблю с изюмом».
Глава четвертая
Когда Ольга, выполнив все поручения (в том числе, разумеется, и покупку леденцов в лавочке Марцана на углу), вернулась домой, она обнаружила, что здесь все переменилось, и тетя Стина занята тем, что просовывает сквозь латунный зажим красный шерстяной шнур тюлевых гардин. Повсюду навели чистоту и порядок (не успели прибраться только в соседней комнатушке), и единственным нарушением порядка можно было считать только что доставленную корзину с винными бутылками и омаровый соус, временно оставленный на стоявшем рядом стуле.
Ольга доложила, что Ванда придет, каковое сообщение было воспринято фрау Питтельков с явной радостью. «Без Ванды все только наполовину. Вот я бы ни в жизнь не смогла каждый божий день выставляться напоказ и играть принцесс; но, видно, правду говорят, что в театре все малость со сдвигом, зато шикарные, и язык у них подвешен. Где оно у них сидит, не знаю, тем более у Ванды. Ванда из нас всегда была самая ленивая, и уж точно не самая умная, и отвечала по подсказке, и не будь учителя Кулике, с которым она… ну да ладно. Ей пальца в рот не клади, она вообще продувная бабенка, даром что толстушка. Но добрая душа, не завистница и не скупердяйка».