Сестра милосердия
Шрифт:
Солдат смотрел со слишком откровенным любопытством, как на редких заморских зверей. Вот они, вдова и любовница самых знаменитых людей империи, — а обыкновенные. Даже и одеты, можно сказать, неважно. Только что говорят по-французски. Скажут два-три слова по-нашему и опять замурлыкали.
Вспомнили вылазку в ресторан «Зеленый попугай».
— Александр Васильевич все «Гори, гори, моя звезда» заказывал.
— Да, — вздохнула Анна.
— И ругался, что неправильно поют.
— Ругался, — и вдруг повернулась к егерю. — Где сидит Колчак?
— В пятой! — брякнул тот.
— Можешь пропустить к нему?
— Нет!
Пришлось подчиниться.
А на сердце опять праздник: здесь! И поет душа: рядом он, милый, несчастный, больной Александр Васильевич. О, только бы увидеться, словом перемолвиться, поцеловать-то его, может, в последний уж раз! А там — будь, что будет.
Но Анна обманывала себя, боялась сглазить самую потаенную, самую заветную мечту: бежать! Кто такой Политцентр?! Какая у него может быть сила? А с обеих сторон — наши! Пока доберется сюда красная армия — десять раз сумеют отбить! О, хоть бы! И не особенно набожная Анна становилась на бетонный пол коленями, молила Богородицу помочь «болярину Колчаку избежать узилища и казни». Уйти из заключения. Зачем же обрывать жизнь только начавшуюся?
ГЛАВА 23
Встретились только через несколько дней. На прогулке во внутреннем дворе.
Анна знала, что что-то произойдет. Приснился Кисловодск, речка Ольховка. И они всей семьей отправляются на гору, смотреть восход. Зачем они это делали? Ведь так хочется спать! И почему нужно смотреть на восход с горы, а не из окошка дедовского дома?
Но, когда обомрет душа религиозным ужасом перед бесконечностью мира, затрепещет счастьем видеть красоту проснувшейся Земли. Со сверкающими, дышащими стужей ледниками, поднимающимися из тумана скалами! Нежнее нежного, бархатисто-зелеными лугами! И вопрос: зачем было вставать в такую рань — испарялся бесследно.
И вот теперь проснулась с тем же ощущением близкого счастья. Она даже подумала: отпустят! И особенно прилежно делала гимнастику, умывалась дольше и более тщательно. То есть, конечно, посещали и сомнения: не лукавый ли смущает. Не искушает ли? Но уж и не боялась ничего! Хуже их положения, действительно, придумать было трудно. Хоть в ту, хоть в другую сторону — все равно хорошо.
С удовольствием скушала кашу. И опять бесконечно шагала по камере, чутко прислушиваясь: не позовут ли? Не передадут ли записку. Уж после обеда загремели засовы, застучали подковы — вошел надзиратель.
— На прогулку!
Анне кровь ударила в голову, застучало в висках. Теперь очень хорошо понимала сынка Володю, ту радость, с какой убегал он «на улку». Прошли по коридору, спустились по чугунным ступеням, вышли во внутренний двор. Все то же: несокрушимо крепкие кирпичные стены; забранные решетками окна, затянутое белесой пеленой студеное зимнее небо.
На прогулку вышла первой — и приходилось торить заметенную мучнистым снегом тропу. Как много здесь снегу. От незамерзающей Ангары подносило леденящий душу туман. Иногда казалось, что зима здесь бесконечна — а лета и вовсе не бывает! Разве может вырасти в таком гибельном краю трава? Подобрала, поджала руки в рукава. Да и не шла уж, а скакала то на той, то на другой ножке.
— Замечательно, Аня, замечательно!
И небо раскололось, и лопнула Земля! Ноги у Анны
— Прости, — кривились губы Колчака, — прости, я погубил тебя.
— Нет! — кричала шепотом она. — Я самая счастливая! — и видя, что часовой идет большими быстрыми шагами, чтоб разорвать их — крепко, будто в последний раз поцеловала долгим поцелуем.
— Милая…милая! — повторял Колчак, не слушая того, что кричал часовой. — Милая моя! — и, как на благословение, выкинул два перста.
Их растащили.
— Ну, что вы! — страшным шепотом кричал конвойный. — Поглядели — и ладно! Комедию устроили.
Анна давилась слезами счастья. Сердце ее разрывалось. И не было у нее минуты в жизни радостнее этой! И более тяжелой. Только увиделись — и опять по одиночкам. Анна не помнила, как поднялась на этаж, как прошла по коридору.
За спиной будто выстрелило — с грохотом вошел в гнездо засов.
ГЛАВА 24
На допросе хорошо. Тепло. Даже щеки с непривычки горят — так выходит въевшийся в тело мороз. И пальцы пухнут.
Председателем — Попов, заместитель — человек с фамилией Денике. Все тянуло назвать его Деникиным. Однако власть в городе скоро перешла к большевикам — и председателем назначили, конечно же, Чудновского. Колчак слушал, как гудит труба буржуйки, потрескивают дрова, наносит в щель дымком, и хотел только одного: чтобы допрос тянулся вечно. О чем бы ни спрашивали, все-таки умудрялся отвечать развернуто, в полном соответствии со своим представлением правды.
Денике приложил лучинку к бордовой от жара печи — и она, истаивая на раскаленной поверхности, беззвучно скользила, подчиняясь легкому нажиму. Вкусно запахло паленым деревом.
— Александр Васильевич, а кем же все-таки доводится вам Тимирева Анна Васильевна? Это подчеркнуто вежливое «Анна Васильевна» предполагало ответ: «жена». И он готов был назвать ее так! И хотел назвать женой — но, если вдову безобидного Гришина-Алмазова определили на место жительства в застенок, то, что сделают с женой верховного врага? Ах, бедная, бедная Аннушка! Сколько вытерпела, сколько потеряла в своей жизни…
Мужчинам нравятся женщины веселые, похожие на озорных мальчишек — с ними легко, приятно, беззаботно! Или, наоборот, строгие красавицы. На которых и смотреть-то робеешь. Так и тянет пойти на подвиг за такую, всю жизнь сделать подвигом, посвященным ей одной! Анна сочетала в себе неугасимый огонь шаловливого подростка с неприступной красотой роковой женщины.
— Просто знакомая, — уронил небрежно и трескуче, до синей жилы на лбу, закашлялся лающим кашлем. В комнате переглянулись. Колчак достал платок. Тот самый. С трудом поборол искушение здесь же, на глазах у всех отчалить в страну, где течет река Лета и цветут бледные асфодели. Но это грех. Непростительный. Недостойно легкий уход. Господь хотел от него чего-то другого, и нужно суметь пройти весь путь, не виляя, не уклоняясь от химер судьбы.