Сестра милосердия

Шадрин Николай

Вышла старушка вылить на помойку ведро. Пока присматривалась, прислушивалась к деревенским новостям, помои подтекли под валенки — примерзла старушка. Рядовой Петров тут как тут! Согнул бабушку и…поступил с нею опрометчиво. Народ возмутился: какой конфуз! Судить надо этого мерзавца! А Петров им: «Это вас судить надо! Старушку еще… можно, а вы ее на помойку выбросили!» — и опять здоровый, полнокровный хохот.

Да. Умирают все по одиночке.

ГЛАВА 20

Пятнадцатого, уже по темну, прибыли в Иркутск. В коридоре

загрохотало, и будто залаяла свора собак! В купе ввалилась разношерстная, до зубов вооруженная команда.

— Вы арестованы! — выкрикнул комиссар. То же, что в Екатеринбурге. Только имена другие: не Шая Голощекин с Янкелем Юровским, а какие-то, пока безвестные, революционеры. Напичкалось — не протолкнуться. Загомонивших офицеров оттеснили, привели в надлежащее чувство покорности. Изо всего вагона присутствие духа сохранил, кажется, только один человек — Анна. Резко осадила командира захватной команды, передразнив его картавое «руки вверх». Оттолкнула особо наглого солдата.

Перрон качался и уходил из-под ног. Больше двух месяцев — на колесах! Прошли в вокзал. Повернули в одну сторону, в другую, зашли в какую-то комнату. Еще в вагоне Колчак забрал у Анны браунинг и теперь его, как очень важную улику, изъяли. Рассматривали, даже обнюхали. И еще долго выхлопывали карманы, щупали и спереди, и со спины — пушку они хотели найти, что ли. Комиссар задавал свои глупые вопросы: Кто? Откуда? Куда следуете?

Александр Васильевич несколько раз настойчиво просил Анну уйти — она только головой трясла да подбородок вскидывала вверх. Иногда могло показаться, что это она арестовала эсэров! Требовала документы, всем говорила оскорбительное «ты», вела себя аффектированно. Может, хотела подать пример своему адмиралу? Колчак держался достойно. Но… организму не прикажешь. Длинные полы шинели дрожали. Приведенный из другого вагона Виктор Николаевич, этот бульдожьей крепости человек, вообще потерялся. Что-то торопливо бормотал, озирался, крутил головой. Оно и трудно вести себя иначе, когда попадаешь в стаю людоедов.

Колчак ведь, кажется, умный человек, а имел глупость воззвать к их благородству:

— Женщину-то отпустите.

— Нет! Я с вами, — отчеканила твердо и шагнула к двери в готовности взойти на Голгофу.

На широкой привокзальной площади, заиндевевшие на морозе лошади. Посадили в сани. Всех в разные.

— В гостиницу? — пошутил Колчак.

— В гостиницу, — уронил комиссар.

«Гостиница» оказалась крепкой. Трехэтажной. С железным грохотом открывали и закрывали двери. Колчаку при этом всякий раз приказывали повернуться к стене.

— Вот ваш номер! — не сильно, но жестко толкнули в спину. Опять загремели засовы. Хрустнув, повернулся в скважине ключ. Адмирал осмотрелся.

Одиночка.

Поместительная. В длину шагов около десяти. Ширина, конечно, поменьше. Железная кровать. Таз с кувшином. Холодно. Вода в кувшине схватилась льдом.

— Это хорошо! — опять судьба, как много лет назад, бросила в суровые условия зимовки. — Замечательно! — голос в пустом помещении звучал гулко, мощно, и не удержался, взял ноту: «Гори, гори, моя звезда!» Пол под ногами все колебался, плавно плыл то в ту, то

в другую сторону, а он шагал по камере, как по палубе, давая ослабшим за последние недели ногам возможность восстановить силы.

Странно, но было такое ощущение, что добрался до дома. Конечно, хотелось бы обитель комфортнее, но ведь могло быть и хуже. Под потолком, в железной дырчатой трубе — лампочка. Можно даже и читать. Если бы было что. На единственной полке оловянная тарелка. Кружка. Топнул в пол раз, другой — глухой звук. Монолит. Постучал в стену. Сначала для проверки крепости, а потом и азбукой: «SОS!» Тишина. Нет ответа. Только тупые шаги в коридоре. И оглушительный грохот удара в лязгнувшую засовами дверь.

— Я т-тебе, б…, постучу! — Часовому, наверное, приятно прикрикнуть на Колчака! Даже, пожалуй, и ударил бы. Не со зла, а для истории. Чтобы потом рассказать: «Вот этим самым кулаком и заехал в евоное рыло!» И вдруг все провалилось. Тьма кромешная. Какое-то время стоял, моргал и не видел ничего. Ждал: не включат ли? Шагнул — налетел на ввинченный в пол табурет — заскулил. Выругался. Осторожно шагнул еще и еще — наткнулся на стену, перебираясь, нашарил дверь. Постучал.

— Эй, как тебя? Что со светом?

— Спи, сука! — ответили из коридора. — Свету ему подавай. — Да, злобы в голосе часового, пожалуй, и нет. Только служебная строгость. А как же без нее? Хороший солдат.

Добрался до койки. Сел. Ржаво заскрипела — вот-вот развалится! Качнул туда, сюда — стоит. И кровать хорошая! — повалился на бок, застыл в неловком, полусогнутом положении. И все бы хорошо — мучила мысль об Анне. Как там она, бедная? Вот навязалась-то… декабристка!

Каждое, даже легкое движение отзывалось скрипом и звоном. На брачную ночь бы подарить тому комиссару, что арестовал на вокзале.

— Мерзавцы! — полнокровно бросил в пустоту, и многоголосое эхо улетело куда-то вверх и в стороны, как взрыв гранаты.

— Мерзавцы!

Подождал минуту и повторил полюбившееся слово. Тишина. Ушел караульный. Наверное, спать завалился.

Встал, притопывая каблуками, мелкими шажками тронулся вперед — и ослеп от брызнувшей боли. Врубился лбом во что-то. Нашарил стену, пошел вдоль нее, вытягивая руку, чтоб не наткнуться. И удивительное дело, скоро научился чувствовать близость предметов! Не видел, но ясно чувствовал: вот он, близенько. Будто шум какой. Немота. Трогал — точно! И долго еще мягко похлопывал, выстукивал стены — пока не устал.

Вернулся к железной кровати. Достал платок. В углу зашита ампула. Положил в рот. Примериваясь к самому черному в своей жизни поступку. Онемел на какое-то время и, заторопившись, убрал.

Он успокоился и даже заснул, но пробирающая до костей стужа скоро разбудила. Трясло, ломало ознобом, скрючивало, как малярийного больного. Он знал, что нужно мысленно бросать руки и ноги в разные стороны — и тогда постепенно согреешься. Но ничего не получалось. Трясло. Сколько мог, подворачивал полы шинели, шевелил пальцами ног. Наконец, замер и принялся медитировать: опять видел себя под экваториальным солнцем. «Какая жара! О, как мне жарко!» — и успокоился и провалился в сон до самого утра.