Сестра Моника
Шрифт:
Однако, дорогая Люцилия! наслаждаться подобной палигинезией[189] творения и удовлетворять такое сладострастие может лишь здоровая душа, свободная совесть, но никак не земные тела, какими тела наши, очевидно, уже стали и будут оставаться в результате перманентных революций. В неорганическом мире властвуют природные химические реакции, и чем дальше культура отдаляется от мира физического, чем больше становится понятной чувственному человеку, тем больших благ наслаждения мы лишаемся, а им на смену приходит наше высокомерие.
Геркулесы исчезли тогда,
Когда Моника, рассказывавшая собравшимся вокруг нее сестрам свою историю, дошла до этого места, двери локутории распахнулись, и всегда стремительная сестра-привратница вручила Монике толстый-претолстый конверт, заметив, что его доставил гонец.
Было время полуденной трапезы, и монахини перешли в рефекториум, и Моника пообещала за десертом почитать вслух, что подруга, бывшая камеристка ее матери, Линхен, ей написала.
После латинской застольной молитвы, которую сначала прочитала настоятельница, а затем и все монахини, настоятельница заметила, что некоторые сестры все еще не в должной мере овладели латинским языком, языком церкви, языком чистейшем, не шипящем и не гнусавящем.
Немец - шипит; француз - гнусавит, - продолжала она, - француз даже не сможет произнести слово non[191], если зажмет нос.
– Достопочтенная мать!
– перебила ее Моника.
– Позвольте мне спросить: откуда берет свое начало немецкое слово монашка, Nonne?
– Я расскажу тебе об этом все, что я знаю, милое мое дитя, - отвечала настоятельница...
Первый женский монастырь был построен и учрежден св. Бенедиктой[192], благородной испанкой, по правилам св. Фруктуоза[193], в месте под названием Ноне; и в самое короткое время в него пришли восемьдесят набожных девственниц...
– Можно даже подумать, - открыла свои красивые уста Анунчиата, - что монашки по-немецки называются так потому, что числом девять, Neun, завершается совершенство, а дальше следует нуль - могила– царство вечной жизни, в которое приведет нас Вечный, Единый - Христос.
– Воистину! Ты мыслишь по-христиански, дорогая сестра! Должна тебе признаться, что мне со всем моим знанием духовных предметов такая мысль даже и в голову не пришла.
– Ах, - вмешалась одна монашка, - французские шельмы скоро нас всех разгонят.
– Нас - никогда!
– возразила с улыбкой аббатиса, - ни Симон маг, ни старый Мерлин, ни Мерлин из Тьонвиля[194] никогда не осмелятся к нам притронуться...
О пользе монастырей давно известно; даже протестанты это понимают.
Каждый знает, говорит Гиппель[195], насколько важно заблаговременное образование разума и сердца нежных девиц. Возвышающие душу христианки, благочестивые супруги, благоразумные матери семейств вносят немалый вклад в счастье супружества, в мир и спокойствие семьи, в надлежащее воспитание детей, а значит и в благосостояние целых государств; порядочных и добродетельных женщин рвением и терпением воспитывают визитантки[196], их растят в святых обителях и достопочтенных конгрегациях нашей основательницы,
Другим нашим сестрам, из других монастырей, посвященным в культ Девы Марии, выпал лучший удел, а именно: чистая, занятая молитвенным раздумьем жизнь, они сидят у ног нашего Господа Бога и внимают его священному слову, то есть упражняются в молитве и созерцании, в священнопении и других блаженных делах, и они уже на земле обрели лучший из миров. И даже если бы церковь не приносила им пользы, они бы все равно были ее украшением, а их молитвы - это молитвы и за тех, кто не молится, кто живет как скотина.
Девственные, живущие в Господе души, они словно прекрасные жемчужины и алые рубины в украшении Христовой невесты. Collum tuum sicut monilia[197] - говорится в Песне песней.
– Но не дадим нашей трапезе остынуть...
Когда к столу принесли фрукты и пироги, Моника достала полученное письмо и прочитала вот что:
Дорогая Моника!
Господь сильно наказал меня, но мне же во благо; и сейчас я не ищу от жизни ничего другого, как жить ради Господа и на пользу моего супруга.
Брат Элегий, который однажды так сильно тебя выпорол, сказал мне, что ты ушла в монастырь и зовешься Моникой. Я рада, что ты оставила этот дурной и злой мир, здорова душой и телом, потому что если человек болен, то нигде ему не будет покоя. Лишь почаще давай себя бичевать, сверху и снизу, это, как говорит Сирах, пойдет на пользу твоему здоровью...
– (Монахини одобрительно захихикали.) - Я сделалась баронессой, но мой муж не какой-нибудь мучитель крепостных - он само добросердечие... Когда мы праздновали свадьбу, он сказал собравшимся подданным: «Знаете ли вы, что такое человек, и каким он должен быть?» - «О да, милостивый господин! Человек зол, а должен быть добрым».
– «Да нет же, - отвечал мой супруг, - человеку больше не по пути с природой, он должен думать о хороших манерах. Человек - негодяй, а должен быть аристократом...» После этого мой муж обнажился перед крестьянами и крестьянками до пояса и велел двум прислужницам бичевать его до тех пор, пока не потечет кровь... Крестьяне застыли как вкопанные и даже не знали, что и сказать, а девушки закрыли ладонями лица и плакали А потом пришла и моя очередь.
«Сердце человека бесполезно... и, - здесь я должна была лечь поперек каменного стола, и муж обнажил мой низ, - чувства человека, - сказал он и ударил меня розгами, - тоже ничего не стоят... Поэтому... Кто не любит, тот не бьет... Бей и люби!..»
С того дня в каждый трехдневный пост две красавицы бичуют его до крови, а мой зад каждый трехдневный пост исполосовывают два крестьянских молодца... Ах, Моника, как это хорошо! Лучше розги, чем боль и унижение низменных страстей. Две мои девушки-прислужницы так приручены, что, когда я того пожелаю, они ложатся мне на колени и расплачиваются со мной за супруга... Боль наслаждения горше, чем наслаждение болью, в душе святых и мучеников, должно быть, что-то переворачивается, что позволяет им стойко выносить такие жестокие пытки...