Сестра Моника
Шрифт:
Но, дорогая Моника!.. Я должна поведать тебе свою историю с самого начала, с того места, как твоя мать разлучила нас в Тешене... Ты узнаешь, что она пропала, и мне нечего тебе о ней сообщить, но тем больше я смогу рассказать о себе.
Твоя тетка велела выделить мне комнату, и я как раз стояла перед зеркалом и расшнуровывала корсет, когда вошел брат Гервасий.
– Я ухожу к своим братьям, к иезуитам, - начал он и покосился на мою грудь, которую я пыталась прикрыть от его похотливого взгляда...
– Не желаете ли и вы, Линхен, посмотреть
– Я бы с удовольствием, - был мой ответ, - но вы же видите, отец, я еще в дорожном платье.
– О, вы выглядите прекрасно, словно мадонна, мое дитя!
– отвечал на это Гервасий, - легкий ветерок сдует по пути дорожную пыль, которая легла на складки этой юбки и на этот белоснежный корсет, а то тут, как я погляжу, даже и щетки-то нету... Пойдем!
– он схватил меня за руку, и я машинально последовала за ним, но не без ужасных предчувствий...
Мы проходили мимо известного монастыря ***; у ворот стоял святой отец, он поприветствовал нас... В его глазах было что-то такое приветливое и доверительное, что неотразимо притягивало и составляло странный контраст с напряженным и боязливым взглядом Гервасия.
– Ай, ай! Ты куда, дорогой мой брат во Христе?
– крикнул ему старый монах, когда мы уже были в нескольких шагах от него, готовые войти.
– Храни тебя Господь, отец Сильверий!
– ответил Гервасий, подводя меня к старику.
– Я хочу навестить своих братьев и показать этой женщине их чудесную церковь.
– А вам я уже стал таким чужим, что со мной вы даже не желаете пропустить и стаканчик вина? Раньше, коли позволите мне вам об этом напомнить, вы с удовольствием со мной выпивали.
Гервасий рассмеялся, пожал старику руку и сказал:
– Это называется admonere amicum alicui rei, быть другом другу, пока позволяет совесть... не правда ли, мадмуазель... нет в мире ничего совестливей, чем стаканчик вина!
Я рассмеялась и заметила старику, что не знаю о таком и не научена оценивать дружбу или любовь стаканами вина или вообще материальными предметами, и господин Гервасий, как мне кажется, мог бы истолковать такое высказывание неоднозначно...
Они засмеялись, Гервасий взял меня за руку и сказал:
– Нет, дорогая Линхен! Для меня это серьезно, пойдемте с нами, и вы увидите, на что мы еще способны.
Я не решалась.
– Ах, вы же не боитесь моего алтаря, дитя мое!
– сказал отец Сильверий, схватил меня за руку и потащил за собой.
– Мы пойдем к нашему брату плотнику. Пара стаканчиков старого венгерского вина, и вы будете благодарить Господа за его дары...
Отец Сильверий действительно привел нас в мастерскую плотника, который был занят тем, что красил гроб...
– Rex trementis majestatis[198], ты вступаешь в наши стены, - воскликнул отец Сильверий, - прими то, что готово умереть, и пощади того, кто любит жизнь, и пусть за вином обнаружится предатель.
– Наливай, Бернхард!
– попросил
Я не хотела пить, но старик взял стакан и протянул его мне с таким взглядом... что я не могла ему отказать.
Мы выпили все залпом. Но не успела я и допить... как... уже не понимала со мной происходит... густая пелена опустилась мне на глаза, я упала на колени и еле смогла ухватиться за
гроб...
Я услышала, как плотник сказал: «Она мертва -живой труп», и почувствовала, что двое других подняли меня и уложили в гроб.
– Долой! Дитя вожделений и порока, - прокричал мне в ухо Гервасий. ..-Ты- живой труп!
Все это я слышала как бы издалека; но мои ощущения были живы, потому как я почувствовала, что мне задрали юбку и исподнее и мой зад оголился, чувствовала, как проваливаюсь в сон, и как холодный сырой воздух ложится на мою обнаженную плоть.
Большего я не знаю... Я потеряла сознание, но лишь для того, чтобы во сне снова стать живым трупом.
Мне приснилось, будто я выступаю в мюнхенском театре - я знаю этот театр, потому что видела там несколько представлений, а с парой красивых актеров из него даже забавлялась в своих фантазиях - в роли мессинской невесты[199], вместе с доном Цезарем и доном Мануилом на сцене... Сцена представляла подземную темницу... Дон Цезарь и дон Мануил были доминиканскими монахами, а я была одета как цистерианка[200]. Мой капюшон был откинут, а грудь совершенно обнажена...
Дон Цезарь отвел меня на просцениум; я видела весь театр, доверху заполненный зрителями. Продекламировал:
Наглая сука, давай!
Новые прелести тебе показать придется
И о власти рока рассказать небылицу -
Человечность розгой в тело твое вобью. [22]
Дон Мануил взял меня на руки, а дон Цезарь безо всякого стыда раздел меня перед всем честным народом, раздвинул мне ноги и с силой отобрал у меня то, что даже твой отец, дорогая Моника, благородно не тронул...
22
Так Юнона у Гомера обращается к Артемиде.
Я чувствовала его член в своем чреве, чувствовала, как моя девственная кровь течет по ляжкам, чувствовала - стоит ли отрицать?
– невыразимое блаженство.
Если ты думаешь, что во время этого блаженства я проснулась, ты ошибаешься.
После того, как дон Цезарь вынул из моего влагалища свой член, который был даже тверже и толще, чем прежде... дон Мануил опустил мое платье, а зрители рьяно зааплодировали, дон Цезарь схватил меня и произнес:
Шлюха, давай!