Сестра моя Боль
Шрифт:
И вот теперь Анисьюшка своими бесплотными руками отодвинула портрет в сторону. Тьма за ним сгущалась плотнее.
«Достань-ка, не бойсь, – услышал я и протянул руку. В прохладной тьме, в узкой щели, что скрывалась за картиной, я нащупал что-то и потянул. Это был тяжелый мешочек, в нем позвякивало. – Бери, бери. Это я припрятала для тебя. Вот и сгодилось…»
Позже, уже в поезде, я рассмотрел клад, врученный мне Анисьюшкой. Это был мешочек синего бархата, горловину которого затягивал витой шнурок. Он был вышит цветным золотом, но истинное золото таилось внутри – тускло поблескивающие, тяжелые кругляши червонцев. Тень моей старой няньки оставила меня на перроне, едва я купил билет до большого приморского города. Его мне продали без лишних вопросов, только попросили предъявить гимназический билет. В купе первого класса, кроме меня,
Не все в этом рассказе было ложью. Пока мы с Анисьюшкой спускались по темной лестнице, я успел заметить свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери отцовского кабинета. Как во сне, вспоминал я увиденное, но непонятое – ворох белоснежных простыней на кровати, смуглая узкая спина, по которой волной пробегала дрожь, ниспадающие локоны, перламутровое колено, стон, шепот, смех… И запрокинутое лицо отца, искаженное до неузнаваемости, очень белое в кружеве разбросанных подушек…
Добросердечная попутчица разахалась, обняла «сиротку» мягкими, пахнущими сдобой руками и всю дорогу кормила и поила меня, по ночам вставала, чтобы укрыть пледом, а я за то играл с ее толстенькими дочками в фантики и рассказывал им сказки из Анисьюшкиного репертуара. Так мы и не заметили, как доехали, как в окнах вагона простерлась невероятная синь – от края и до края, и сердце мое дрогнуло, и я понял, что вижу море. Море! Мечта тысяч мальчишек Российской империи! Сколько из них убегало из дома, надеясь устроиться юнгой на корабль, хлебнуть морского воздуха, повидать дальние страны и вернуться домой с разноцветным попугаем на плече!
А повезло мне одному. Не знаю, что увидел во мне помощник капитана, показался ли я ему похожим на его сынишку, но я был принят на борт в должности помощника кока и прислуги за все.
О судьбе своего несчастного отца я узнал из газет, вернее, из газеты – безымянная страница неведомым образом попала ко мне под подушку. В ту же ночь, когда я покинул родной дом, дом этот сгорел – как предполагалось, из-за неудачного химического опыта хозяина.
«Погоды стояли сухие, и дом сгорел дотла еще до прибытия отважной пожарной бригады. На пепелище было обнаружено тело хозяина дома, богатого промышленника г-на Н. Чудом спаслась из горящего дома сестра хозяина, девица, которая теперь и объявлена наследницей всего состояния наравне с несовершеннолетним сыном покойного, которого, однако, покамест найти не удалось. Предполагаем, что он погиб при пожаре либо, испугавшись пожара, сбежал из дома. Знающих место его пребывания просим…»
Вот как – чудом, значит.
Там была и фотография – кажется, ее сделал знакомый отца в первый день моего приезда на летнюю вакацию. На крыльце дома, теперь пеплом расточившегося по ветру, сидели мы с отцом, Валентина примостилась на перилах. Она снялась в профиль, на ней белое платье, белая шляпа с гроздью сирени. Сирень вышла плохо – просто грязный комок. Фотография была плохая, вся залитая белым светом…
Какое яростное солнце шпарило в тот день, как пахла ранняя клубника на блюде перед самоваром! Как смотрел на Валентину заезжий гость, а она все смеялась, блестела белыми зубами, коротко взглядывала из-под широких полей шляпы. Но под вечер гость стал хвататься за сердце, ночью в доме сильно запахло ландышевыми каплями, а наутро он уехал и увез в своей фотографической камере стеклянный негатив. Меня узнать на снимке было невозможно, как мне казалось, солнце засветило мое лицо, превратив его в плоский блин с двумя провалами глаз, но ведь кто-то из моих новых товарищей узнал, сообразил, что речь идет именно обо мне, и подкинул эту заметку?
И была еще одна встреча – через несколько месяцев, в Италии.
В Италии!
Мы стояли на рейде напротив Мессины. Это был прекрасный город, весь утопавший в апельсиновых и оливковых рощах. На берег сошли двое, я и матрос по фамилии Гречка. За фруктами мы туда и отправились – разнообразить скудный рацион команды. На улицах было пустынно, жители города попрятались от палящего полуденного солнца. Пахло кофе, анисовой водкой, жареной рыбой, фруктовой гнилью. Помню громкоголосую усатую итальянку, продавшую нам пару
Не сговариваясь, мы с Гречкой прекратили торг, отдали деньги очень довольной толстухе, подхватили ящики и пошли восвояси, постепенно ускоряя шаг.
«Тьфу ты, это ж надо», – высказался Гречка в свойственной ему манере.
«Что?»
«Да сам не знаю. Жуть какая-то напала…»
Я похолодел. Если уж и этот рябой, толстощекий, недалекий парень чувствует приближающуюся беду, то нам несдобровать. Мне хотелось идти еще быстрее, но ящик с круглыми мессинскими апельсинами был очень тяжел, струйки пота катились у меня по лицу, заливали глаза, и пришлось остановиться, хотя б утереть пот. Гречка витиевато выругался, но он тоже не прочь был передохнуть. Мы поставили ношу на землю и прислонились к какому-то заборчику, чтобы перевести дух. Внезапно я услышал русскую речь – обрывок фразы, произнесенной очень знакомым голосом: «…и ты упакуй тот синий, а портплед…»
Голос доносился сверху. Я поднял голову и в открытом окне второго этажа увидел женщину. На ней было белое платье, не скрывавшее тяжело круглившегося живота. Она тоже смотрела на меня не отрываясь, но продолжала свою речь, обращенную, очевидно, к горничной, которую я не мог разглядеть за ее спиной. Я сдвинул на затылок шапку, утер со лба пот и тут же узнал Сестру Боли. И она узнала меня. По лицу ее скользнуло веселое недоумение, и она захохотала. Она хохотала, закинув голову, раздувая горло, она хохотала, держась за огромный живот, и я никогда в жизни не слышал ничего отвратительнее этого смеха. Как будто сотни ножей вонзались в мое тело, и эти ножи резали, кромсали, вскрывали меня, оставляя рваные раны.
И еще мне вдруг, сказать даже как не знаю, мне вдруг, слышь, земли под ногами мало стало, тяну будто ногу за землей, а она все дальше, все ниже, съеживается точно, уходит… Плавно так, медленно. И на душе зыбко-зыбко сделалось, перед штормом словно… И смех этот…
Как ни странно, матрос Гречка, стоявший рядом, видевший и слышавший то же, что и я, этим смехом совершенно не впечатлился.
«Ишь, гогочет… Корова стельная…» – сказал он с досадой и сплюнул.
Смех оборвался. Сестра Боли все так же держалась за живот. Вдруг она раскрыла рот, словно ей не хватало воздуха. Лицо ее исказилось. Она вскрикнула низким голосом и отступила внутрь комнаты, и в ту же секунду земля содрогнулась. Из самых сокровенных недр ее до меня донесся глухой стон и скрежет.
И земля разверзлась, и день превратился в ночь, и если был где-то ад, то в тот день был он на земле, в городе Мессина.
Это было знаменитое мессинское землетрясение, да знаете, конечно, разрушившее город целиком и унесшее десятки тысяч жизней…
Глава 6
– Подождите, полковник, – Руслан тряс головой, словно это нехитрое действие могло помочь информации усвоиться. – Ценю вашу откровенность… Вы ведь о себе сейчас рассказывали? Или вы на досуге балуетесь беллетристикой и решили протестировать на нас главу своего романа? Могу сразу сказать: женские образы вам особенно удаются. Только…
– Никакой беллетристики, – вздохнул полковник. – Все так и было, дорогой. Предчувствуя твой следующий вопрос, скажу: мой рассказ имеет непосредственное отношение к тебе и к твоей спутнице. Ибо ваши родные стали заложниками не банальных террористов, но этого самого женского образа, который, к сожалению, отнюдь не является порождением моей буйной фантазии.
– Я совершенно запуталась, – вяло произнесла Маргарита. – Кто это – она? Сестра Боли? Она… ваша родственница?
– Скажем так, была моей родственницей. Или, вернее, тело моей родственницы служило вместилищем для того существа, которое мы называем Сестрой Боли. Но оставим тонкости. Сейчас ее, скорее, можно считать родственницей вот этого достойного мужа.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
