Сестра моя Боль
Шрифт:
– И что же? Выполняют?
– Разумеется, – подняла Сонечка подмазанные бровки. – Кому ж надо с Распутиным ссориться?
Семенец усмехнулся. Все это, в общем, было занимательно, но совершенно не объясняло, почему так расфуфырилась и дергается Марья Александровна. Должно быть, Сонечка все же что-то напутала.
Сели за стол. Стол накрыт был странно. На том конце, где сидел Семенец, стояли все закуски и вина вполне обычные, ничем не замечательные. А на другом конце, где пустовало одно место, стояла селедка, густо присыпанная луком,
Только и услышал Семенец, как дамы хором тихонько ахнули, – Распутин зашел и остановился в дверях. Он стоял, картинно подбоченившись, видимо, наслаждаясь произведенным эффектом. Распутин и в самом деле выглядел эффектно – высокий, сухой мужик в русских сапогах, портках навыпуск, в яркой розовой рубашке с золотой вышивкой, перепоясанный золотым же витым шнуром. Волосы были расчесаны на прямой пробор и сильно намаслены. Лицо у чародея было, впрочем, обычное, русское костистое лицо с длинным носом, рта не видать из-за бороды, а вот глаза были совсем замечательные. Они так сильно блестели, что невозможно было понять, какого они цвета. Серые? Синие?
Распутин повел головой вместо поклона – Семенец знал этот жест. Так гипнотизер проверяет обстановку, нащупывает, кто податлив, кто сопротивляется его магнетизму. Впрочем, может, это просто так ведут себя тобольские мужики в обществе? Но когда на нем остановился взгляд сверкающих, колючих глаз, Семенец понял, что не ошибся. Вечер принял не очень приятное направление. Все старались угодить Распутину, привлечь его внимание, сказать ему что-то приятное или лестное. Но тот никого не слушал, а только ел, быстро и некрасиво. Руки вытирал о бороду и о скатерть. Пил он мало, зато все время подливал вина соседкам и через стол покрикивал:
– Что ты не пьешь, рыженькая? Греха боишься? Ты пей. Я помолюсь, и Бог простит тебе грехи.
Это он к Сонечке так обращался. А та и краснела, и глазки опускала, словно не деревенский мужик в розовой рубашке к ней обращался, а блестящий кавалер.
– Небось этот рыжий тебе не велит? А ты его не слушай, красавица. Ты меня слушай.
Было противно, тошно, душно. Семенец хотел встать и уйти, но неловко было перед хозяйкой, да и Сонечка выглядела так, словно собиралась с минуты на минуту упасть в обморок. Вдруг подруга показалась ему совсем некрасивой – маленькое малиновое ухо… следы дурно смытого грима на шее… пористая кожа на носу…
Он не сразу понял, что это и есть магнетическое воздействие, но когда понял – поставил такой блок, что Распутин отпрянул, и даже зашипел сквозь зубы, словно ушибившись. В сущности, он и ушибся, только не тело зашиб, а душу – собственной гипнотической атакой.
«Значит, гипнотизер. И видимо, сильный», – подумал Семенец. Даже если это и не тот человек, что ему нужен, заручиться поддержкой такого мощного инвольтиста может оказаться совсем не лишним. И Семенец остался до конца ужина. После все пошли в чайную – Распутин не пил кофе, ему всегда накрывали стол с самоваром, с простонародными сладостями, пряниками, орехами.
– Эти конфекты… – вдруг сказала
Семенец покосился на стол. В самом деле, такие конфекты в кружевных бумажках подают обычно на свадьбах.
– Какая ему понравится – той дает конфету… И она той же ночью к нему приходит и ложится с ним.
– Зачем? – удивился Семенец.
– А вот так, Васенька. Не может не прийти. Страшно мне.
– Не бойся, – велел ей Семенец, но из транса выводить не стал.
Такая Сонечка не доставляла много хлопот, и он мог в любой момент перехватить контроль над ней, в то время как Сонечка незагипнотизированная способна была наделать дел своей строптивостью и темпераментом.
Распутин меж тем совсем распоясался. От еды и вина он вспотел, но не раскраснелся, а, наоборот, побледнел. Дамам он теперь всем говорил «ты», подзывал к себе, хлопал по задним местам, ощупывал, оглаживал. Вдруг, приблизившись, ткнул Семенца в плечо сложенными щепотью пальцами и тут же отступил, скривился – магнетический посыл не был принят, гипнотизеру прилетело обратно, ударило по нервам, по обнаженной душе – словно электричеством. Семенец знал эту боль и ощутил даже что-то вроде сочувствия.
– Видишь рубашку? Это мне Сашка сурприз сделала. Сама вышила, своими белыми ручками, – вдруг сказал ему Распутин. Трогать он его больше не рисковал.
– Какая Сашка? – машинально переспросил Василий и вдруг сообразил, что речь идет о царице.
Распутин засмеялся – сухим смешком, невеселым.
– Ты зна-аешь, умник. Ты все-о знаешь. Помощи у меня просить пришел? А ты поклонись мне, тогда помогу. Невозможного-то для меня нет.
Семенец улыбнулся и щедро отмахнул царскому другу поклон, как полагается, коснувшись кончиками пальцев пола. Спина-то не переломится.
– Э-э, нет, умник. Хочешь, покажу тебе, как мне кланяются? Машка! Вареньицем не угостить ли тебя?
– Угости, батюшка, – прерывающимся от счастья голосом прошептала Марья Александровна.
Распутин зачерпнул из вазы ложку варенья – темно-красного, как венозная кровь, с еще более темными сгустками вишен, – и опрокинул себе на квадратный носок сапога. Вальяжно забросил ногу на ногу:
– Кушай, милая.
Марья Александровна торопливо опустилась на колени. Голые плечи ее жалко задрожали. Низко наклонившись, она стала быстро, жадно слизывать варенье с сапога, как кошка, лакающая сметану. Семенец передернулся. С него хватит. Он встал и пошел к дверям. Никто даже не посмотрел на него.
В темной прихожей, между горами шуб, сидела старая нянька с двумя детьми. Это были дети Марьи Александровны, которая сейчас угощалась вареньем с мужицкого сапога. Сонным голосом нянька рассказывала сказку:
– И вот пошел один вовшебник к другому, и грит ему: помоги мне, вовшебник, ведьмачку одолеть. А тот ему: да как же я помогу тебе, коли у меня башка конская…
Холодом окатило спину. Скрипнула дверь. Семенец обернулся. На пороге стоял Распутин и манил его пальцем.
– Поди, поди сюда. Сказать чего хочу.