Сестры-близнецы, или Суд чести

Фагиаш Мария

С семи до пятнадцати лет у Николаса был воспитатель, который под псевдонимом Лизиас регулярно печатался в одном из венских журналов социалистического толка. Доктор Шауффеле, таково было его настоящее имя, хотел непременно сделать из Николаса самостоятельного, неиспорченного человека и настаивал на том, чтобы во время поездок они останавливались в маленьких отелях или даже в пансионах. Во дворце Каради в Вене и в замке Шаркани он следил за тем, чтобы персонал не пресмыкался перед Николасом. Было совсем не просто привить юноше, выросшему в расточительной роскоши XIX столетия, склонность к спартанскому образу жизни, но это удалось доктору Шауффеле блестяще благодаря не только интеллекту воспитанника, но и преданности доктора своим идеалам.

Николасу

очень нравился его воспитатель, и он сильно горевал, когда отец, граф Фердинанд, не только уволил его, но и категорически запретил какие-либо контакты с его воспитанником. Граф узнал, что в полицейских бумагах Шауффеле фигурирует как подозреваемый в гомосексуализме. Николасу стало известно об этом годы спустя, и он был ужасно возмущен допущенной по отношению к этому человеку несправедливостью. Сексуальные наклонности Шауффеле были его тайной, ни разу в жизни Николас не заметил, что интерес доктора к нему был чем-то иным, а не заботой воспитателя о доверенном ему ребенке.

Сейчас, когда Николас развешивал в шкафу свою униформу, он вспоминал, что юношей во время совместных поездок распаковывал не только свой, но и чемодан воспитателя. Добрый доктор давно уже лежал на Центральном кладбище Вены, но едкий дым паровоза, вид консьержа в отеле, выдающего ключи гостю, портье, несущего вещи к такси, — все это вызывало живые воспоминания о счастливых путешествиях по всей Европе, которые многие годы назад совершали худой мальчик и грузный пожилой человек, гонимые жаждой увидеть и узнать нечто новое.

В своем новом назначении Николасу предстояло тоже кое-чему научиться. Случайно он прибыл в Берлин во время довольно оживленной политической жизни. В апреле выяснилось, что на конференции по марокканскому вопросу в Альхесирасе немецкая делегация потерпела поражение. Среди прочего дело касалось и прав Германии на торговлю в Марокко. Началось все в 1904 году, когда англичане по договору признали особые права Франции в Марокко. Рейхсканцлер Бернхард фон Бюлов и его советник, всемогущий тайный советник Фридрих фон Хольштайн, не верили, что англичане действительно будут биться за французские интересы, и предложили французам обсудить этот вопрос на международной конференции.

Россия в этот момент еще не оправилась от поражения в войне с Японией. Целью же германской политики было заключить союз между Германией, Россией и Францией и изолировать таким образом Англию.

Эти намерения натолкнулись на неожиданное совместное сопротивление стран Сердечного согласия (Entente cordiale) — Англии и Франции. Хотя немецкие представители и угрожающе бряцали оружием, за их предложения проголосовали только две делегации из семи. Для Бюлова и его, казалось бы, читающего будущее Хольштайна это было тяжелым ударом.

Хольштайн был на самом деле политическим гением. К этому времени он путем интриг убрал с политической арены Бисмарка и фактически руководил министерством иностранных дел, хотя и отказывался наотрез от любого ответственного поста. Уже двадцать лет он стоял у руля немецкой внешней политики и считался несменяемым и незаменимым.

Шестого апреля в утренней газете Николас прочитал, что накануне канцлер Бюлов во время дебатов в рейхстаге потерял сознание и что врачи посоветовали ему уйти в длительный отпуск — совет, которому он последовал. Немного позднее стало известно, что Фридрих фон Хольштайн был уволен со службы, как сообщалось, по собственному желанию. Николас припомнил многочисленные замечания своих коллег по посольству, касавшихся последствий конференции в Альхесирасе: скоро полетят головы. Но он никогда не слышал, чтобы при этом имели в виду и Хольштайна.

Постепенно стали известны подробности падения Хольштайна. Он пал жертвой одной своей детской привычки. Всякий раз, когда он чувствовал себя обиженным, он начинал угрожать своей отставкой, будучи убежден, что таким образом он приводит в страх и ужас Бюлова, кайзера

и все правительство. Однако после шестнадцати лет пребывания в должности канцлера Бюлов решил, что стал достаточно опытен, чтобы обходиться без своего суфлера Хольштайна. Он распорядился разыскать последнее прошение Хольштайна об отставке, которое вместе с просьбой об его удовлетворении было представлено кайзеру. Потеря сознания в рейхстаге была либо случайностью, либо гениальным ходом; в любом случае Хольштайн был убежден, что Бюлов к его увольнению не имеет никакого отношения. Канцлеру удалось добиться невозможного: Бюлов избавился от этого человека, не сделав из него своего смертельного врага. Они оставались друзьями, и фон Бюлов временами даже спрашивал у свергнутого идола совета.

Николас отложил на время визит к супругам Годенхаузен и встретился с ними только в конце мая на банкете в честь Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, и его морганатической супруги, графини Софии Чотек.

Если бы София происходила из королевского дома, власти вынуждены были бы устраивать государственный прием, но ее случай был особенно деликатным. Она была принята вместе с супругом сердечно, но без помпы. Князь Монтенуово, неумолимый гофмейстер двора императора Франца-Иосифа, не слушая никаких возражений, усаживал графиню в Вене на дальний конец стола, что приводило к бесконечным стычкам между ним и наследником престола, но ни на сантиметр не приближало графиню к стулу ее супруга. Гофмаршал кайзера граф Август Ойленбург в этой ситуации предложил устроить банкет в Мраморном зале Нового дворца в Потсдаме с тем, чтобы все сидели за маленькими столиками, а чета наследника престола сидела за одним столом вместе с кайзером и его супругой. Предполагалось устроить банкет в узком кругу, но кончилось дело тем, что были приглашены почти четыреста гостей, и среди них весь дипломатический штат австро-венгерского посольства. Гости выстроились в Овальном зале: как обычно, дамы с правой стороны, а кавалеры с левой, образуя проход для кайзера с супругой и их гостей из их личных покоев в Мраморный зал, где были расставлены столы.

Внезапно Николас увидел Алексу фон Годенхаузен. На ней было платье из нежно-голубого шифона с аппликациями в форме медальона у подола платья и на высоте колен. Короткие рукава заканчивались двойными буфами, заходившими на перчатки из белой лайковой кожи принятой при дворе длины. Старинное ожерелье и подходящие к нему серьги из жемчуга и бирюзы выглядели на фоне ожерелий из бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров, сверкающих на головах и декольте дам, довольно скромно. Высоко зачесанные волосы были украшены несколькими ландышами, что придавало ей в какой-то степени облик нимфы. Для Николаса она была самым ослепительным явлением в зале, и не только из-за ее сходства с Беатой.

Он пристально смотрел на Алексу, пытаясь поймать ее взгляд и одновременно пытаясь разобраться в себе. Она не была такой загорелой, как Беата в это время года, и в ее волосах не было таких выгоревших на солнце прядок, как у Беаты. То, что она смотрела на все с вежливым скучающим видом, было следствием того, что за три года замужества она принимала участие во многих подобных празднествах.

Приглашения на Олимп являются для простых смертных великой честью, но по прошествии некоторого времени они теряют свою прелесть новизны, особенно когда обитатели Олимпа произносят всегда одни и те же речи и угощают одной и той же амброзией. Беата во время единственного зимнего сезона, который они провели в Вене, была исполнена несказанного восторга от балов, светского общества и приемов при дворе и радовалась как ребенок; ей нравилось знакомиться с новыми людьми, неважно, кем бы они ни были: обедневшими родственниками, ветеранами забытых войн или пребывающими на отдыхе придворными дамами. Она любила оставаться дома, но так же охотно выезжала в свет, и блеск ее глаз никогда не исчезал, так же как и улыбка на ее лице.