Сестры Карамазовы
Шрифт:
Хачик Адамович подслушивает дождь
Подслушивать в полночь шепот дождя – что может быть прекрасней!? И наслаждаться спокойствием мира, и восхищаться небесной чистотою, и ощущать себя ребенком, свято ошибаясь, что после шести обязательно будет семь, а после семи…
Хачик Адамович подслушивал дождь, лежа на мокрой спокойной траве, примятой этим дождем, глядя на сладкий утренний туман, окутавший дальние дома аула, радуясь, что нет более войн за пространства, покрытые газом и нефтью, а есть войны за время, и он – один из тех, кто лежит в окопе и отнимает у прошлого
«Я прорубил окно в небо, – думалось Хачику Адамовичу, – и пошел дождь, теперь я населю светлыми тенями прошлое моей страны и прославлю героев. Но дождь, подобно тому, как сегодня смывает мои следы, однажды смоет все. Как жаль»…
Хачику Адамовичу увиделась дивная даль, где добрая часть человечества радовалась Первомаю, а гимн великой Советской страны, подслушанный Александровым у Шумана, звучал в унисон дождю, сливаясь в единое целое, прославляя нерушимое свободное Отечество, где матросы-подводники строились на плацу перед грозным плаванием, и их новая субмарина сверкала на солнце всеми цветами радуги, – Боже, храни подводников!
Ему показалось, что сквозь мягкую капель он слышит плач ребенка; голос был глух, и ребенок вскоре затих, убаюканный матерью; уснула Сербия, Эстония, Чечня, и Хорватия погрузилась в сон, навсегда забыв о картечи, языке межнационального общения, – Боже, храни Хорватию!
Если бы не было дождя, Хачик Адамович непременно подслушивал бы ветер, и ветер принес бы ему долгожданную весть о том, что нет больше границ ни у жизни, ни у смерти, и за большим семейным столом собрались все, кому он дорог, и все, дорогие ему; ветер сообщил бы, что его ждут, что пора возвращаться, что нет больше границ… Если б он подслушивал ветер.
Но Хачик Адамович подслушивал дождь, и чудилась ему древняя земля, где в едином приветственном возгласе Палестина слилась с могучим Израилем, где праведники шли друг к другу, вениками обметая путь пред собой, дабы не примять мокрой травы и не растоптать сандалиями бессловесных, беззлобных, безобидных насекомых; земля, где грешники стали праведниками, а праведники стали Богами, – Боги, храните кузнечиков!
Сквозь пелену грибного дождя доносились до Хачика Адамовича счастливые крики НЕвзорвавшихся в Пятигорске, Назрани, Махачкале, Ростове, Волгограде, Минске, Воронеже, Риге, Урус-Мартане, долетали до него негромкие слезы радости НЕумерших от СПИДа, НЕраненых в Ираке и Тушино, НЕзаваленных арматурой и стеклами в Москве; он видел лица НЕутонувших и улыбался НЕдошедшим, – Боже, храни всех сбившихся с пути!
Хачику Адамовичу вновь казалось, что он подслушивает дождь, но не было больше Хачика Адамовича.
Тяжелый дождь – уже не грибной – бил все сильней и сильней по выжженной земле, по опустевшим деревням и мертвым городам, по колокольням отринутых церквей, по каменным крестам Пруссии и сосновым гробам, отвергнутым русским черноземом. Тяжелый дождь колотил по Армении, и казалось дождю, что это он подслушивает Хачика Адамовича, который в детстве мечтал стать космонавтом, который вчера скулил подстреленным волком, которому сегодня кровь застилала глаза, которого больше не было…
Дождю это только казалось, потому что и дождя уже больше не было.
Просто Тит
– Kakie vashi dokazatelstva? –
– Да пошел ты! – хмуро отреагировал тот и выключил телевизор. – Говорить сначала научись, капиталист хренов! Форму напялил нашу – думает, все можно… Ты, Хераська, не баламуть меня своей фильмой, иди лучше скотину корми – заждалась поди…
Хераська присвистнул. «Красную жару» смотрел он уже пятый раз, и все не мог в толк взять, почему этот скуластый здоровяк с кулакамипошире хераськиной головы так ни разу за битых два часа не остаграммился. Мент называется!
– Вот наш участковый, – начал было он, да Тит перебил его.
– Ты тоже на меня не смотри так, не люблю я этого. Сам знаешь – мне все нипочем. Но когда кто уставится – не выдерживаю, икать начинаю.
В подтверждение своих слов Тит недовольно икнул.
Да. Хераська знал это. Как знал и то, что в чулане в картонном ящике из-под гуталина Тит держит десятилитровый бутыль самогона, и чтоежель он, Хераська, попросит чуток, Тит не откажет. Бутыль наверняка залита под самую крышку; на поверхности мутновато-желтого пойлазастыли сморщенные поплавки красного перца, развеваются паруса лаврушки, а на дне вожделенного сосуда – якорем – горка чесночных головок.
Хераська настолько живо представил себе эту картину, что невольно пустил слюну.
«Водка – колыбель русского флота!» – вспомнилась ему вдохновенная надпись на торговом ярлыке в Мишкиной «стекляшке». И тут же веселый ветер неистово загудел в его вихрастой голове – «Свистать всех наверх!»
Матросы кубарем выкатились на отдраенную палубу, выстроившись в шеренгу. Первый, второй, первый, второй…
Хераська – в белоснежном парадном адмиральском кителе, при золотых погонах и с биноклем наперевес – поднял вверх руку, призывая успокоиться бесноватых матросов. Крейсер качнуло набежавшей волной; черная повязка, пересекающая хераськино лицо, съехала набок, обнажая глубокий шрам от уха до бельма на глазу. Морской волк поправил ее, да так гаркнул, что чайки сорвались с грот-мачты и взмыли в небо.
– Товарищи матросы! – взвыл Хераська. Матросы приветствовали его троекратным «ура», – Как говорил выдающийся деятель российско-украинской культуры Никола Фоменко, наши поезда – самые поездатые поезда в мире. Это же относится и к нашему славному флоту! (ура! ура! ура!). Сегодня, 23 февраля 2000 года, – наш профессиональный праздник, и наш долг – отметить его так, чтобы все вытрезвители суши содрогнулись от этой попойки! Старпом (рядом возник сутулый высокий старик, похожий на Тита), шампанского на палубу!
– Да нет у меня шампанского, – человек, похожий на Тита, задумчиво почесал седую бороду. – Может, самогонки выпьешь?
Хераська непонимающе уставился на старпома, хотел, было, отматерить его, но тот быстро превратился в Тита.
– Тьфу ты! Опять нашло… Ладно, давай свою самогонку.
Тит вынес из чулана наполненную до краев кружку, подал, но сам пить наотрез отказался, сославшись на «проклятый» желудок.
– Копачи у меня там, кажется, завелись. Того и гляди, закапывать начнут, тогда не сдобровать.