Сестры Карамазовы

Шилов Андрей

Так, должно быть, чувствовал себя гонитель тьмы Даниил Андреев, когда в сырой промозглой камере он, проснувшись в ночи, обнаруживал ворохи бумаг с вдохновенными непронумерованными главами «Розы мира». Он внимательно нумеровал страницы и до самой обеденной баланды, уже успокоившись, гадал – что такое уицраоры, кто такие гуингмы и почему Б. Вавилонской особенное удовольствие доставляет секс с водородной бомбой… Мне было проще. Передо мной лежали стихи, умещаясь ровно на страничке. Поразмышляв, причем тут золотой ключик, я еще раз сосредоточенно вчитался в текст:

Это

правда, что город грустен,Просто тешится чья-то грусть.Отчего-то от этой грустиЗадрожала и стихла грудь.Это в мраморном трауре ночиКто-то выронил звезды-бусы,Это день, как больной рабочий,За собой убирает мусор…Это дремлет в ночи ненастье,И по городу бродят листья,Это время, великий мастер,О картину ломает кисти.Это весть о моей болезниОтражается в море синем.Это звуки последней песни —Дзинь…

Я резко отпрянул от страницы – звонок повторился. Трясущимися руками я снял трубку…

– Алло.

…тупо уставясь на обрезанный провод. В трубке раздался знакомый голос. И прежде, чем я спросил, как ему мои новые стихи, голос простужено хмыкнул, внезапно обдав меня лавиной презрительного хохота.

И сказал он, что это плохо.

Блюдо из Лазо

Саквояж… Салфетки, спирт, скальпель. Шприц.

Что еще? Ах, да! Конечно же, сакэ. Настоящий самурайский сакэ, подаренный…

Кем? Разве это важно…

Где я? Кто я? И почему мне так хочется есть?

Жажда…

Облокотившись о холодный борт ялика, я зачерпнул ладонью воду и попробовал ее на вкус. Соль.

С зеркальной водной поверхности на меня глядело осунувшееся небритое лицо незнакомца. Я уселся на корме, пытаясь что-нибудь вспомнить… Морская бесконечная гладь. Бездонная небесная синь. Штиль. Мачта без парусов. И нет весел.

Я свесился с бортика и взглянул на затертую белую надпись – «Kudzira Bune». Под английским текстом – мелкие закорючки иероглифов. Нет, в японском я был явно не силен.

В ялике, кроме перечисленного, валялись скомканные газеты, окровавленные бинты, прожженный бушлат.

Я оглядел себя и успокоился – ран не было, хотя ныло все тело. На этом бушлате, видимо, я и провел… Сколько часов? Или дней?

Пошарил в карманах – щепотка вонючего табака и мятый мандат. На обратной его стороне – ничего

не говорящие мне буквы:

ЛАЗО Сергей Георгиевич, член Реввоенсовета, Владивосток, 1920.

Я повертел мандат в руках и бросил его на дно ялика. Лазо…

В хирургическом саквояже, помимо всего прочего, оказалась маленькая жестяная банка с желтоватым порошком, весьма противным на вкус. Должно быть, обезболивающее, подумалось мне, и я не нашел ничего лучшего, чем высыпать все содержимое банки в десятилитровую флягу с сакэ.

Странно, я не помню своего имени, но уверен наверняка, что фляга именно с сакэ. И откуда вообще мне известно это слово? Я сделал глоток и мгновенно почувствовал, как уходит голод. Глоток, еще глоток. Тело перестает ныть. Еще…

Я слышал свой смех и видел себя со стороны. Разодранная гимнастерка полетела в неподвижную воду, а с кровоточащей татуировки на бамбуковой сякухати мне играл «Яблочко» сам Сейсю Ханаока, и в глазах его притаилась великая благословенная ложь.

Сэй дзюцу хонгэн тайе кюри рекай синсэй нике ехоки прости меня Господи…

Кожа у человека тонка – пожалуй, всего полфэня. Циркулируя под нею, ярко-красная горячая кровь стремительно течет по кровеносным сосудам, которые переплетаются между собой, как шелковичные черви, плотными рядами ползущие по стенам ханьгу. Кровь разносит тепло.

Этим теплом жертва смущает убийцу, влечет к себе, ищет прикосновений, желая обрести пьянящую радость жизни.

Но стоит ударить острым ножом и пробить эту тонкую розовую кожу, как горячая струя ярко-красной крови стремительно, словно стрела, вырвется из раны и своим теплом обдаст убийцу. Леденеет дыхание, белеют губы, жертва теряет ясность чувств и обретает величайшую, царящую в высях радость жизни; жертва навеки погружается в нее и неземным разумом осознает, что самурай со вспоротым животом, лежащий у подножия Фудзи, и есть тот самый убийца, перешагнувший через тень Бога в поисках белого безмолвия.

Прямо над своим ухом я услышал отборный русский мат, потом – стон. Паровозная топка напоминала огнедышащего дракона. Я заглянул в глаза своего врага, мне стало страшно, затем – жарко, и я очнулся.

Секунду назад я не чувствовал боли, теперь же боль проникала в самое сердце. Я с ужасом смотрел на свои руки, залитые кровью, и не мог понять, что же здесь произошло. Ялик тихонько покачивался на слабых волнах. Штиль…

Превозмогая боль, я дотянулся до саквояжа, извлек из него ампулу спирта, смочил им салфетку и осторожно коснулся изрезанного скальпелем живота. На обработку раны ушло еще две ампулы. Три я опрокинул в себя и замер, зажав живот салфетками. Боль немного отпустила, я осмотрел рану и убедился – порезы не смертельны. Если я пытался сделать себе харакири…

Господи, откуда эти слова? Я даже не знаю их смысла.

…то значит, я схожу с ума. Сколько же я провел времени в этой лодке?

Должно быть, дня два-три, не больше. И как я в ней оказался?

Белая чайка нагло уселась на верхушке мачты, напомнив мне о моем голоде. Сакэ?

Лишь пару глотков…

Вновь провалившись в небытие, я с изумлением наблюдал, как грязный человек, облокотившись о борт деревянного ялика с мачтой без паруса, сделал себе инъекцию, взял в руки скальпель и произвел первый надрез.