Сетевые публикации
Шрифт:
«Герника» Пикассо считается символом трагедии XX века — хотя не все могут точно пересказать, что на картине нарисовано. Впрочем, точно так же — далеко не все могут внятно изложить, что именно произошло в XX веке. В этом непонимании — и картина и время ей описанное — похожи.
Вроде бы революция была, война потом началась, жестокость нечеловеческая, хотели хорошего, а вышло ужасно. Это все так и есть — и это очень смутно. Вот и картина примерно так же непонятно трактует мир.
Здесь важно то, что картина написана в монохромной гамме — почти гризайлю: охристо серые тона, черные
Это — не что иное как газета, газетная фотография. В газетах такие вот блеклые черно-белые фото с места событий.
Пикассо любил рисовать газеты всегда — еще со времен кубизма. Когда началась война, его цветовая гамма потемнела, а вот в «Гернике» — он совместил репортажную деталь и мрачный колорит — получилась газетная фреска.
Единственный аналог, который мне приходит в голову — это окна РОСТа Маяковского, я почти не сомневаюсь, что Пикассо имел их в виду, когда рисовал свою Хронику. Он вообще обожал Маяковского, думаю, что считал Маяковского крупным рисовальщиком — да Маяковский и был таким. Но эти соображения — побоку, главное, разумеется, не в этом.
Картина «Герника» (фотография-фреска) распадается на фрагменты, словно взрывом разбросало предметы, собрать их в единый сюжет непросто. Бывают такие фото с места событий, когда не разобрать, кого там и за что и чем оглушило.
Бывают такие хроники, где хронист подряд записывает все, что видит — а там детали соберутся воедино. Так и в Гернике — сперва кажется, что это набор образов, привычных Пикассо: его испанские зарисовки. Изображена кричащая раненая лошадь, грозный бык, девочка со свечой, рука со сломанной шпагой, голова в шляпе, окно испанского дома — все это встречалось в прежних картинах, а сейчас смешалось в рваное месиво.
Однако это месиво имеет очень ясную логику.
На картине изображена коррида.
Причем такая коррида, в которой победил бык — тореро убит.
Такой исход корриды редок — но бывает. У быка есть шанс победить, хотя на стороне матадора — мастерство и знание (культура боя), но на стороне быка — мощь и напор.
Коррида — одна из основных тем Пикассо; для него как для испанца этот спектакль понятен и важен. Это — символ жизни вообще, в целом: поединок природы и культуры, причем такой поединок, в котором нет правой и виноватой стороны. Матадор и бык не противопоставлены как враги, но образуют противоречивое единство: то, что испанцы называют «дуэнде». Они участвуют в общем спектакле, эта мистерия разыграна по правилам — и вражда матадора и быка во многом показная. Это такая неслиянная нераздельность — и брутальное сознание испанца иногда связывает мистерию корриды с христианской символикой. Так вот и земное сплетено с небесным — считает иной фанатичный испанец; Гойя, скажем, именно так и считал. И если вы посмотрите гойевский цикл «Тавромахия» — то эту непротиворечивую борьбу там тоже найдете.
Прочим это может казаться кощунством — но факт остается фактом: Пикассо часто рисовал матадора в образе Христа — для него, испанца, было органично.
Нельзя сказать, что в изображенной сцене — бык представлен злодеем. Так получилось — победило варварство и природа. Это не значит, что природа — виновата. Она просто есть и проявляет
Картина кричит и плачет — но кричит и плачет картина не из-за смерти матадора и не из-за торжества быка.
Главный герой «Герники» — умирающая лошадь, сторонний участник этой мистерии.
Лошадей пикадоров отдают на растерзание быку, после того как его раздразнят бандерильеро, втыкая дротики в спину. Лошадей дают убить, чтобы бык почувствовал вкус крови — и зрелище стало захватывающим.
В том, что в итоге побеждает матадор — осуществляется как бы возмездие и справедливость — культура наказывает варварство, мстит за разодранный в клочья народ. Правда в том, что потом, в следующей корриде, все повторяется вновь — и лошадей снова убивают. И это в точности дублирует процесс всемирной истории.
Я так говорю — потому что в мистерии корриды — лошади играют роль народа, толпы, и зритель отождествляет себя с лошадьми — еще до боя, когда принимает участие в первом забеге — по улицам Памплоны вместе с быками.
Лошади и простые люди — (сегодня их иногда называют быдлом и чернью) — всегда приносятся в жертву первыми: их используют для затравки, для разогрева действия, для пролога великих свершений. Это именно их — людей и лошадей — убивают, чтобы спектакль обрел нужный накал страстей.
Политики, прощелыги-журналисты, банкиры и матадоры — они творят большую историю. А ежедневная, человеческая, лошадиная история как бы и не считается.
Но в городе Герника — произошла именно эта вот история — история с погибшей лошадью. Ради нее и написана эта картина. Ради этой — человеческой и лошадиной — истории пишутся книги и рисуются картины.
Рассказывают, что копию картины «Герника», висящую в зале заседаний ООН, во время принятия резолюции по бомбардировке Белграда — закрыли тряпкой, чтобы не беспокоила.
Простые вещи (04.09.2012)
Можно было предсказать, как оно пойдет: причиняя зло — вызываешь зло в ответ. Это реактивная цепочка.
Годами сочиняли небылицы про демократическую глобализацию, усердно врали про то, что в мире есть всего одна цивилизация — и надо пожертвовать сиволапой страной предков, чтобы войти в сонм просвещенных народов.
Выдумали эластичную современную культуру — безразмерную как синтетические носки, бесчувственную как презерватив.
И неужели кто-то мог предполагать, что не будет реакции — национализма?
И вот он проснулся, причем во многих странах, национализм уродлив — но в нем правота и правда момента. Вы нас согнули, а мы не хотим сгибаться. Вы нам врали про общий прогресс — мы теперь понимаем, что в будущее нас взять не планировали, мы видим, как вымирает страна. И мы выкрикиваем наши лозунги — за нами правда обкраденных. В последние годы национализм и фашизм сделались популярными — и модными. Это так же романтично, как концептуальный дискурс тридцать лет назад.
Московский концептуалист, пожилой юноша, все еще скоморошничает с задором юности — но, увы, концепции он так и не придумал. Все время кривлялся, а время — прошло.