Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
Но Стеценко слышал и доводы Меншикова против минных заграждений, и в этих доводах была большая доля правды.
Мины для заграждений были двух видов: донные, рассчитанные на то, что их заденут днища неприятельских кораблей и они взорвутся тогда, и мины. соединенные гальваническими проводами с береговыми фортами: взрыв этих мин всецело зависел от бдительности моряков.
Меншиков признавал мины того и другого вида никуда не годными по их качествам, на бдительность моряков не надеялся, говорил, что донные мины будет или срывать штормом, или засасывать илом, и в первом случае они будут опасны для своих судов, во втором - безопасны для судов противника, парусный же флот
Как ни жаль было моряку Стеценко свой Черноморский флот, но он готов был в спорном вопросе стать на сторону Меншикова, а не великих князей; однако решение затопить суда не приводилось в исполнение несколько дней благодаря противодействию царских сыновей. Категорический приказ о затоплении был отдан светлейшим только 12 февраля, после получения известия об отражении атаки союзников на Селенгинский редут. Приказ этот отвозил Остен-Сакену и Нахимову Стеценко, и 12-го вечером были затоплены <Ростислав>, когда-то спасенный от этой злой участи Корниловым, <Святослав>, <Двенадцать апостолов> и другие, а 13-го утром сторожевой пароход англичан <Мегера> мог уже любоваться верхушками мачт, подымавшимися из воды, как барьер для союзной эскадры.
Конечно, гибель родных судов от собственных рук и в этот раз была не менее тяжелой картиной для моряков, чем потопление первых семи судов за пять месяцев до этого, в начале осады. И Стеценко был грустно настроен утром 13 февраля, когда случайно встретил, будучи в городе, Дебу.
– Очень рад вас видеть, Ипполит Матвеевич, живым и здоровым!
– вполне искренне, хотя и обычной фразой обратился к нему Стеценко.
– Когда же вас произведут, наконец? Я заждался.
– Чем попусту ждать, сделали бы представление, - отшутился Дебу. Вот и Бородатов тоже ждал производства на Новый год, - ничего не вышло.
– А между тем представления посланы были в Петербург и о нем и о вас тоже. Не понимаю, почему им не дали ходу... А может быть, просто завалялись где-нибудь.
– Будем надеяться. <Надежды юношей питают>, - сказал какой-то поэт...
– Улыбнувшись было, Дебу тут же погасил улыбку.
– А вы помните Варю Зарубину?
– Ну вот, как же не помнить? А что с ней?
– Заболела, бедняжка, тифом на первом перевязочном.
– Тифом на первом перевязочном?
– повторил Стеценко.
– Как же она туда попала, не пойму?
– Она там была сестрой милосердия, и вот... Теперь опасно больна. Конечно, организм молодой, должен вынести, а?
– спросил Дебу, глядя на Стеценко так, как будто тот, адъютант главнокомандующего, повелевает тифом.
– Я полагал, что Зарубины уехали уж давно куда-нибудь, - сказал Стеценко.
– Еще до начала осады я им это советовал, - не вняли доброму совету, - что делать! Большая оказалась привязанность к месту... Витя поступил волонтером на Малахов и тоже был ранен; но тот скоро поправился, теперь опять там... Только одна маленькая Оля при родителях.
– Значит, Виктор Зарубин у адмирала Истомина? Вот как! Ну что же, он - молодчина. Был один из лучших у меня юнкеров в роте, - одобрительно улыбнулся Стеценко.
– Ничего, что молод, - таким только и воевать. А Варя - с такими всегда огненными щеками - сестрой милосердия стала, это для меня новость... Тиф она перенесет, я думаю, ничего. Были, правда, случаи в Симферополе, - схоронили там трех или четырех сестер, но те ведь все были уже почтенных для женщины лет.
– Да, да, я тоже уверен, что Варя поправится, - оживился при последних словах Стеценко Дебу.
– А то это было бы уже совсем вопиющим
– Э-э, батенька, вопиющих абсурдов кругом нас с вами сколько угодно... Ну, желаю вам здравствовать! Производства все-таки ждите, представление сделано.
И Стеценко, который был верхом, перегнувшись с седла, протянул Дебу руку прощаясь.
Дебу, конечно, и без Стеценко знал о вопиющих абсурдах кругом. Один из таких, притом достаточно вопиющий, случился совсем недавно.
Рабочая рота, в которой числился Дебу, целый день начиняла бомбы в одной укрытой от выстрелов пещере. Потом, ночью, эти бомбы грузили на подводы и отправляли на бастионы. Это было обычно, но нужно же было, чтобы в одну из этих подвод, едущую в то время по Театральной площади, попал неприятельский снаряд! Ведь снаряд этот мог разорваться где-нибудь дальше, хотя бы в двадцати шагах, и на это никто бы не обратил внимания. Но он искал себе жертв и нашел их. Бомбы, начиненные с таким старанием, чтобы нести назавтра разрушение и смерть в стан противника, взорвались на тяжелой подводе, запряженной четверкой крупных артиллерийских коней, и взрыв этот был ужасен. От коней и от людей, сопровождавших подводу, остались только разметанные далеко повсюду клочья паленого мяса; в больших домах кругом вылетели рамы, мелкие развалились совсем... Артиллеристы же союзников, пославшие этот злой снаряд, могли торжествовать, конечно: они сделали даже больше, чем думали сделать...
А маленькая Оля Зарубина, проснувшаяся в отцовском домике на Малой Офицерской от страшного грохота и гула, заставившего дрожать даже землю, на коленях молилась перед иконой и требовала от своей кошки, чтобы молилась и она вместе с нею. Кошка эта была умная и кое-что понимала уже в делах веры. Так, когда Оля спрашивала ее: <Машка, где бог?>– она поднимала зеленые свои глаза к небу и принимала очень набожный вид; а когда Оля кричала ей: <Молись, Машка, молись!>– она упиралась лбом в пол и мяукала жалобно, протяжно, сокрушенно и, пожалуй, даже невыносимо: по крайней мере так казалось Дебу.
II
Главнокомандующий не мог быть и не был на Селенгинском редуте после отбития атаки французов, но зато посетили отстоявший себя редут великие князья.
В Селенгинском полку выбыло из строя всего только пятнадцать человек, и то ранеными. Волынский одними убитыми потерял шестьдесят семь. Они лежали в ряд ниже редута, и в головах их в землю были воткнуты восковые свечи, горевшие теперь днем маленькими желтенькими робкими огоньками. Убитые французы лежали отдельно.
Перед телами убитых и перед оставшимися в строю, наскоро перевязанными, которых набралось до полутораста человек, кто-то должен был благодарить остатки полка за совершенный подвиг, благодарить торжественно, от лица самого императора. Но как раз <лицо>– то это, князь Меншиков, не могло этого сделать. Пришлось старшему из великих князей, Николаю, прокричать:
– От лица государя императора благодарю вас, братцы!
– и выслушать многоперекатное <ура>, и обещать всем награды, как солдатам, так и офицерам, и <милостиво беседовать> с тяжело раненными.
Вышло так, что старший из сыновей царя, находящихся в Севастополе, замещал главнокомандующего, выполняя его роль.
Но главнокомандующий, таясь в своей хате по Сухой балке, существовал все-таки, и вечером в тот же радостный день победы по его жестокому приказу затопили три линейных корабля из новых и два фрегата. Это возмутило обоих братьев; это привело их к самостоятельному решению, поддержанному всею их ставкой, начиная с генерал-адъютанта Философова: Меншиков на посту главнокомандующего более терпим быть не может.