Севастопольская страда (Часть 2)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

И то и другое должно было потрясать сердца молящихся. Но вот, привычка ли тут сказалась, или усталость, или временная рассеянность, только, втянув воловью шею в жирные плечи насколько мог, багровый от натуги, проревел Герман:

– Благочестивейшему, самодержавнейшему и великому государю нашему Николаю Павловичу вее-ечная п-а-а-а...

Он опомнился, правда, испуганно оборвал свой рев, но певчие на хорах подхватили его и грянули:

– Вечная па-амять!

Митрополит с амвона махал им руками и кричал:

– Многая лета! Многая лета!

Публика в церкви

переглядывалась в недоумении. Произошло общее замешательство. Одни из певчих начинали <Многая лета>, в то время как другие заканчивали <Вечную память>.

Только через несколько дней немногодумный иеродиакон понял, что на него снизошел в этот момент дар пророчества; пока же пришлось ему достаточно претерпеть за этот так некстати свалившийся на его голову дар от разъяренного митрополита.

Пятнадцатого февраля утром Николай начал отхаркивать кровь. Это его испугало.

– Не каверны ли открылись у меня в легких?
– спросил он у Мандта.

Тот слушал его, но сосредоточенно молчал.

– Что же сказала тебе твоя трубка?.. Каверны?
– упавшим голосом повторил Николай.

– Нет, ваше величество, это - не каверны... Это несколько хуже, чем каверны, - решился, наконец, ответить Мандт.

– Еще хуже?.. Что же может быть хуже этой гадости?

– Хуже каверн - паралич легких, ваше величество.

– А он... уже есть?
– тихо спросил Николай.

– Пока его нет, и будем надеяться, что не будет, - пробормотал Мандт.

Между тем внимательно следивший за ним огромными на исхудалом лице глазами Николай замечал и в то же время боялся заметить, что он старается скрыть от него какую-то злую правду.

Шестнадцатого февраля второй сын царя, Константин, ведавший морским министерством, очень встревоженный состоянием отца, под руку с женою, в сильный мороз и ветер, пешком отправился из дворца к вечерне в Невскую лавру, чтобы там помолиться усердно о <многих летах> для своего родителя.

Он был вообще благонравен и богомолен, однако идти пешком за пять верст в такой холод - это можно было объяснить только порывом отчаянья, которое в подобном <подвиге> искало для себя выхода.

Между тем петербуржцы, за исключением только придворных, ничего не знали о болезни царя: бюллетени не выпускались; болезнь не считалась очень опасной даже лейб-медиками, полагавшимися на сильный организм Николая.

Эти надежды пошатнулись только 17 февраля, когда начались у больного сильные колотия в области сердца и потом сильный жар и бред. Только тогда консультация врачей пришла к выводу, что положение очень опасное, и решилась сказать об этом наследнику, тот передал это матери, - и ожидание близкой уже смерти главы большой семьи, для которой был выстроен Клейнмихелем Зимний дворец, началось. Оно началось с того же, с чего начиналось подобное ожидание смерти в каждой русской помещичьей семье того времени: с заботы о том, чтобы умирающий успел исповедаться и причаститься, перед тем как перейти <в жизнь вечную>.

Весьма искусная в частых своих приготовлениях к смерти (для того, впрочем, чтобы еще и еще возвращаться к жизни земной) Александра Федоровна, стараясь не обеспокоить

умирающего мужа слезами, склонилась к его изголовью.

– Друг мой, - сказала она тихо, - ты начал было говеть, но не мог по болезни закончить и не успел приобщиться святых тайн с нами вместе... Но ведь ты... мог бы сделать это и теперь... Святые тайны, они ведь лучшее лекарство от всех болезней.

Сказала и ждала ответа, пряча глаза от мужа. Он же поворачивал голову так, чтобы найти эти глаза - глаза той, которая сорок лет была его женою, - этой истощенной, слабой, как тростинка, женщины, которая тем не менее переживала его...

Он понимал это внутренним чутьем, инстинктом, но это не укладывалось в его сознание. Он отбрасывал тайный смысл ее слов, - этот смысл казался слишком страшен, чтобы его принять. И он отозвался ей;

– Да, я хотел бы закончить свое говенье... но это уж сделаю, когда встану на ноги... Как могу я приступить к такому великому таинству, лежа в постели, неодетый?..

Это была уловка искушенного дипломата, когда-то руководившего всею внешней политикой России. Но теперь шел вопрос не о Франции или Англии, не об Австрии или Турции, не о войне, в которой могли бы погибнуть сотни тысяч людей, а о собственной личной жизни, к которой приближалась со своею тривиальной косой смерть.

Он ждал, что именно возразит ему жена, чтобы безошибочно угадать истину по ее первым же словам; однако и ей нетрудно было понять тайный ход его испуганной мысли. Она увидела, что ни одним словом нельзя было настаивать на причастии, чтобы не поразить его, не отнять последней его надежды.

Она отвернулась и стала тихо читать молитву, стараясь движением ресниц стряхнуть слезы. Но молитва эта испугала его; это было похоже на чтение <отходной> по нем.

– Что ты это?.. Зачем?
– поднял он голову, не сводя с нее расширенных глаз.

– Молюсь о тебе, - ответила она, боясь повернуть к нему лицо.

– Разве я... А? Что?..
– еле проговорил он задыхаясь.

– Я молюсь, чтобы ты выздоровел, на что я надеюсь, - поспешила сказать она, однако дальше не могла выдержать притворства и поспешно вышла, так и не решившись ничем еще намекнуть умирающему мужу на то, что он умирает, что это неизбежно, что это уже скоро... сутки или даже несколько часов всего...

II

Первые бюллетени о болезни Николая были отпечатаны поздно вечером 17-го числа, а обнародованы только утром на другой день. Правда, тогда уже выпущено было один за другим три бюллетеня, причем в последнем говорилось, что болезнь опасна, другими словами - неизлечима, смертельна, не оставляет надежд.

Однако во дворце никто из близких к царю лиц не решался взять на себя, после неудачной попытки самой императрицы, смелость объявить об этом умирающему. Вся большая семья царя во главе с наследником Александром, который должен был вот-вот сам стать самодержавным властелином России, или толпилась в придворной церкви, выслушивая на коленях молебствия о здравии, или шушукалась в комнатах, соседних с кабинетом, в котором лежал умирающий, и всех ужасала мысль, что он может умереть без исповеди и причастия.