Север и Юг. Великая сага. Компиляция. Книги 1-3
Шрифт:
Однако гулять им оставалось недолго. Недавний указ Линкольна обязывал всех здоровых мужчин от двадцати до сорока шести лет отслужить три года. Но можно было послать замену или купить освобождение за три сотни долларов. Эта лазейка для богатых особенно разозлила бедняков Севера, и Фессендена с его двоюродным братом в их числе, как подозревала Бретт.
В хорошую погоду оба почти всегда болтались на улице, и тот день не стал исключением. Когда Бретт и ее чернокожий спутник уже возвращались из лавки в дом на холме, Фессенден заметил их и выкрикнул какую-то гадость.
– Интересно, изменится ли когда-нибудь эта страна? – вздохнул Браун. – Когда я вижу
– Вы сами заметно изменились со времени нашего знакомства.
– Это как же?
– Ну, прежде всего вы теперь почти ничего не говорите о высылке.
Браун повернул голову и посмотрел на нее:
– А почему негров нужно спроваживать пароходами – теперь, когда президент дал нам свободу? О, понимаю, Прокламация об освобождении – это просто военная хитрость такая. Никто и не предполагал, что этот закон будет применяться где-нибудь, кроме Юга. Однако мистер Линкольн все же называет нас свободными, и мы сумеем воспользоваться свободой так, как он себе и вообразить не может. Лишь дайте срок.
– Не думаю, что Линкольн передумает насчет переселения, Сципион. «Леджер юнион» писала, что он собирается весной отправить пароход с черными в некую новую колонию. Примерно пятьсот человек. На какой-то маленький остров рядом с Гаити.
– Отлично, только меня туда Старина Эйб не отправит. И доктора Делани тоже. Я видел его в Вашингтоне – не говорил вам? Он больше не носит африканские балахоны. Решил сменить их на мундир и добивается призыва в негритянский полк.
– Билли говорил, негров не очень хорошо принимают в армии, – ответила Бретт под мерный стук копыт медленно шагающих лошадей. – Не сочтите за обиду… это не мои слова и не мужа, но… большинство белых офицеров не хотят служить в одних частях с ниггерами.
– Ну и пусть. Я впервые чувствую, что близок к настоящей свободе, и если кто-то попытается отнять ее у меня, я готов пролить всю кровь до последней капли. Может, мистер Линкольн и не хотел сказать своей прокламацией, что все черные мужчины и женщины в этой стране теперь свободны, но я воспринимаю это именно так.
– По-моему, это чересчур категорично, Сципион.
– Вы так говорите, потому что в ваших родных краях лишать человека свободы в порядке вещей. Люди для вас такая же собственность, как ваш лес или свиньи. Но это неправильно. Или свобода в этой стране должна быть дана всем, или это просто обман.
– И все-таки я повторюсь, что это чересчур категорично…
– А почему вы все время защищаетесь? – перебил ее Браун. – Потому что я слишком глубоко втыкаю булавку в вашу совесть, а это больно? – Он взмахнул поводьями; булочник, ехавший на своей повозке им навстречу вниз по холму, окинул его презрительным взглядом. – Посмотрите мне в глаза, Бретт! Ответьте на один вопрос: вы думаете, что свободы достойны только люди с вашим цветом кожи?
– Так решили авторы Декларации.
– Не все авторы! Ладно, не важно. Сейчас уже тысяча восемьсот шестьдесят третий. Так что вы ответите? Свобода – только для белых, и ни для кого больше?
– Меня учили…
– Я не хочу знать, чему вас учили! Я хочу знать, во что вы верите!
– Черт бы вас побрал, Сципион, вы просто…
– Безжалостный? – Он чуть заметно улыбнулся. – Да, я такой.
– Знаете, не надо все сваливать на южан. На самом деле янки вовсе не хотят свободы для черных. Возможно, только горстка аболиционистов, но не большинство северян.
– Слишком поздно. – Браун пожал плечами. – Мистер Линкольн уже подписал свой указ. И, честно
– Отстаивать такую позицию – значит разжигать войну.
– Война уже и так идет, или вы газет не читаете?
– Иногда я вас просто ненавижу, до чего вы высокомерны!
– Я ненавижу вас по той же причине. Иногда. – Он хотел было похлопать ее по руке, но сдержался, испугавшись, что она его неправильно поймет. – Я и минуты не стал бы с вами спорить, – продолжил он, немного успокоившись, – если бы не верил, что где-то внутри вас скрывается разумная, достойная женщина, которая очень хочет выйти на свет. Думаю, причина, по которой вы иногда терпеть меня не можете, проста: я – зеркало. Я заставляю вас взглянуть на себя, понять, во что вы действительно верите и кем вам придется стать, если вы просто поглумитесь над теми, кто погиб в этой войне.
Бретт ответила не сразу.
– Пожалуй, вы правы, – наконец тихо проговорила она. – Никто не хочет, чтобы ему показывали его заблуждения, – это тяжелый и опасный путь.
– Но единственный. Другой ведет во тьму. Вы этого хотите?
– Нет… нет! Но…
Бретт неловко замолчала, не сумев найти аргументы. Ну почему, почему он постоянно взывает к ее совести? Да и не только он – его подопечные тоже. Желтые, коричневые, иссиня-черные, они занимаются этим каждый день, вынуждая ее подвергать сомнению твердые принципы ее отца относительно правильности самой рабовладельческой системы; задавать себе те вопросы, которые Купер осмеливался бросать в лицо Тиллету Мэйну. Только Браун не знал, что горечь и боль от крушения прежних убеждений уже терзали ее, и она злилась на него за то, что он своими разговорами лишь подстегивал их еще больше.
Словно почувствовав ее настроение, Браун мягко сказал:
– Нам лучше прекратить этот разговор, пока мы всерьез не поссорились.
– Да.
– Вы же знаете, я хочу остаться вашим другом. И не только потому, что вы хорошая женщина, но и потому, что нам осталось покрасить еще две стены в нашей школе. Вы отлично управляетесь с кистью. Уверены, что в вашем роду не было рабов?
– Вы просто несносны, – невольно рассмеялась Бретт.
– И рано или поздно добьюсь того, что вы измените свои взгляды. Ваш расчудесный муж вас просто не узнает, когда вернется домой, после того как они распустят армию и отправят по домам всех этих несчастных белых страдальцев, которым пришлось – о ужас! – служить бок о бок с ниггерами. Вот что я вам скажу… – уже без улыбки добавил он, щурясь на солнце. – Этой стране лучше научиться жить рядом с ниггерами, потому что я не хочу повторить судьбу Дреда Скотта. Ни за что. И большинство моего народа чувствует то же самое. Наши цепи вот-вот падут – и реальные, и невидимые. Клянусь Богом – или цепи порвутся, или страна запылает в огне!
– Может случиться и то и другое, Сципион, – тихо откликнулась Бретт.
– Да, может… – так же тихо сказал он. – Но я очень надеюсь, что до этого не дойдет.
Она вдруг вздрогнула, внезапно и со всей отчетливостью осознав, что Браун прав насчет свободы. Она поняла, что с этой минуты никогда уже не будет прежней, чувствуя пока еще слабую, но все же уверенность, а еще грусть и сентиментальное желание вернуться в старые времена и страх перед будущим. У нее было такое чувство, словно она предает кого-то или что-то, но не может – или не хочет – это изменить. Сегодняшний спор стал мильным столбом на дороге, о которой они говорили. И пути назад на ней не было.