Северное сияние (сборник)
Шрифт:
В голосе его звучала прямая издевка.
— Мани будут, — сказал я. — И не в рублях, а в настоящей валюте.
— Вот как?.. Это в какой?..
— Скорее всего в лирах, а может быть — в долларах, точно не знаю.
Он не поверил, но глаза у него загорелись:
— Это когда же?..
— Немного погодя, — сказал я. — Когда объявят итоги конкурса.
Тираспольский присвистнул:
— Привет...
— Мы же выяснили, что шанс есть.
— Не шанс, а одна тысячная, — уточнил он.
— Пуская одна тысячная, но она существует...
Марк Тираспольский смотрел на меня так пристально, словно
— Хорошо, — сказал он. — Я все сделаю сам, чтобы никого в это дело не впутывать. Тем более, что и надежды почти никакой...
— Да, — подтвердил я, — есть риск...
— Но я все сделаю.
Он поднялся и, проводив меня до двери кабинета, склонился к моему уху:
— Но ты, конечно, понимаешь, что я это делаю только для тебя...
— Для Пизанской башни, — сказал я.
— Пускай для Пизанской башни, если так тебе больше нравится... Кстати, ничего, если на чертеже, где-нибудь в уголке, будет моя фамилия?.. На всякий случай?..
— Нет, отчего же, — великодушно разрешил я.
9
Не там, не у Марка Тираспольского поджидала меня осечка... Хотя поначалу все обстояло как нельзя лучше: и машинка с латинским шрифтом была на месте, на столике у окна (туда я первым долгом и бросил взгляд, войдя в комнату с табличкой “Сектор межбиблиотечного обмена”), и Валентин Павлович, как всегда, привстал, широко раскинув руки мне навстречу, и, едва мы присели, тут же сообщил, понизив голос, что кое-что для меня у него припасено...
Помимо того, что Валентин Павлович работал в библиотеке мединститута (почему и требовалась ему латинская машинка), он был еще и завзятый книжник, его домашняя библиотека наполовину состояла из раритетов, при встречах же мы обменивались запретной и полузапретной литературой, то есть ходившими в самиздате стихами Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, в которых ничего особенно запретного вроде и не было, но некоторый привкус запретности придавал им дополнительную прелесть.
Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня.
— Боже мой, боже мой! — простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. — Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. — С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками.
— Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера — и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. — Пухлое, розовое
Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский — я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию — убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив “Первомайский”, который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность...
— Боже мой, боже мой! — в отчаянии вскинул над головой коротенькие ручки Валентин Павлович. — Как вы не понимаете, дружочек, — в этом вся соль! Ваш Александр Александрович — простой русский человек, плоть от плоти народа! Для него не то важно, как живет он сам, не то, что над ним каплет, что из щелей дует, что фундамент, говорите вы, проседает, а вода прорывает батареи! Ему не за себя — за другого человека больно, ему важно, чтобы этот другой был счастлив! И так всегда, во всем! Это и есть — великая наша духовность!..
Маленькие, заплывшие глаза Валентина Павловича, переутомленные чтением, обычно слегка слезились, теперь же он подносил к ним платочек почти поминутно, это придавало его несколько высокопарным словам трогательную искренность.
— У меня небольшая просьба, Валентин Павлович, — сказал я, улучив минутку. — Мне нужна машинка с латинским шрифтом и машинистка, которая печатает по-английски, а проще — ваша Светлана, чтобы отстукать пару страниц. Я думаю, она не откажет — ради такого дела...
Я был вполне уверен, что прошу о пустяке, и это тут же подтвердилось.
— Две странички — и только-то?.. Да хоть пять! — откликнулась Светлана, бойкая девушка с мальчишеской фигуркой, ее голубые джинсы и розовая кофточка навыпуск так и мелькали по комнате, пока мы беседовали, — она то входила, то выходила, то рылась в книгах и карточках, лежавших на столе, но, будучи в постоянном движении, явно прислушивалась к нашему разговору.
Валентин Павлович однако тут же услал ее в книгохранилище с каким-то поручением.
— Видите ли, дружочек, — заговорил он, с неохотой вернувшись на свое место, садясь за стол. — Видит бог, больше всего на свете мне хотелось бы вам помочь... Мало того, я счел бы это за великую для себя честь... Я полагаю, вы не сомневаетесь, что это так, иначе бы и не пришли ко мне, ведь правильно?..
Я поддакнул, не понимая, куда он клонит.
— Но письмо, о котором вы хлопочете, пойдет через границу... Кое-кого оно может заинтересовать... Возникнет вопрос, кто и почему, в чем соучаствовал... Найдут и машинку... И пускай бы машинка моя, но ведь она не моя... Она принадлежит библиотеке, иными словами — государству... И одного этого уже достаточно... Вы меня понимаете?...