Северные сказки. Книга 2

Ончуков Николай Евгеньевич

188

Кафтан с золотом^[24]

Старицек ходил просить во много мест и пришел к одному хозяину и незамог, полежал да и помер. А оставается кафтан, уж выплацен, худой этакой; ну он сокрутил вси платья его. «А этот худой кафтан в огонь бросить мнекова». Пецка загасла, как бросил он, ну он взял, говорит: «Ладно, я в воду снесу его, затоплю». Его затопить и не может, он не тоне ко дну кафтан, да и не уносит никуда. Он взял да и роспорол заплатку-то, ну и стал заплатки много пороть и под каждой заплаткой по деньги, ну и напорол он денег много, и стал деньги цитать; нацитал целую тысяцю рублей. Ну он: «Куды эти деньги? Дай я пойду к отцу духовному, спрошу». — «Ну, а ты, — говорит, — эти деньги возьми, сходи на рынок и купи свинью, пока денег хватит, так всё корми ю». Ну он, этих денег пока хватало, все кормил ю, перестали деньги, больше кормить нецем. «Отце, — говорит, — свинью кормить — перестали деньги, больше кормить нецем». «Так ты, — говорит, — выпусти свинью на улицю и ходи вслед да карауль ю». Ходил, ходил этот, в такой гладкий луг пришел и по середке репка бежит, затым катится колесо огненно с огнем, там в реки в колеси сидит народ, да этот нищий сидит там. Ну эта свинья как скоцит, так прямо в реку, в колесо это. И все стерялось, как было, так и есть по-старому. Он опять пришел к этому отцу духовному и рассказыват. «Да, вот, дитятко, ходил да просил, не молился, так скопил денежки, так вот Господь за то нам грехи дават».

189

Святой работник^[25]

Был прожиточной человек, хозяин был и держал роботника. Ну, вот праздник пришел, он и вздумал с хозяйкой в черковь сходить. В черквы Богу помолились и: «Станем, — говорит, — на обед крещеных звать». Созвали крещеных и засадили за столы их обедать. Хозяин сидел помимо стола и как будто призаснул, а ему и приснилось, и показалось, што Успенье Богородиця Цяриця небесная на воздусях над столом стоит; заглянул на хозяйку, на хозяйке венёч золотой на головы, и у роботника венеч золотой на головы. Он и взял на раздумье: «Што же у жены у моей венец золотой да и у роботника, а у меня нет ницего? Дай-ко я схожу к отцу духовному, побеседую, спрошу, для цего же у их есть, а у меня нету». Ну, духовной и говорит: «Это жена у всего живет, подает милостинку и накормит, а роботника ты хошь в воду, хошь куды пошли, он везде пойдет». А хозяин говорит: «Унистозить богатсво да бобылём жить, да в роботники пойти». Он эти богатства все решил, да што оставил и пошел в роботники. Там служил он долго уж у хозяина, его хозяин и взлюбил, што он везде готов, хошь в воду, хошь куды хошь пошли, везде справит. А хозяйка тая его не любила, все насказывала. «Вот ты, — скажет, — держишь Ивана коло года, — говорит, — а вот он наехал на меня, рубашку разорвал да сарафан, да тело выщипал». Он спросил у его: «Как же, Иван, ты делаешь?» Он и повинился, на себя взял вину, што уж согрешил. Его и посадили в темно место засиживать. Он там посидел да помер, и заносил ладонный дух по ограды везде. «Што же это, — говорит, — откуда этот ладонный дух носит?» А он и схватился за Иванушку. Он помер да и рукописание оставил тутока при себе.

190

Мышонок^[26]

Старицёк да старушка тоже пошли на службу Богу молиться; вышли со службы да и пошли обедать; тут старичёк ходит, зовет крещеных на обед тоже, а они стоят: «Вот, — говорит, — их зовут, а нас не зовут; коли бы нас позвали, мы бы посмотрели, каки кушанья ими едутця». Он позвал, поцтил их, они и пошли; пришли, за столы полно, некуда сесть, а хозяин говорит, что «После пообедаете вы». Гости пообедали, благодарили и ушли, а он их и посадил, принес кружёцку, положил на стол, повернул вниз под кружку, оны-то не видели, што он положил, а я вот скажу, мышонка. Он ушел, а они говорят: «Дай-ко посмотрим, уж верно испытыват нашего брата». Как поприздынули эту кружецку повыше посмотреть, што там под кружкой есть, оно оттуда што-то, птицка али што, вылетело, боле пищи там и нет. Он пришел, они вышли, спасаются, што накормил обедом. «Детоцки, вы шевелили это у меня, деточки не надо бы так делать».

191

Ворожея^[27]

Случился цярь нездоровой, случился. Вот цяриця говорит цярю своему: «Есть волшебница, вот если позвать ю, так она скажет, какая у тя боль». Но, ю позвали к нему, она и пришла: «Здравствуйте, дитятко, ваше чярское величество». — «А што, бабушка, знаешь, мне смерть или житьё будет?» — «А станешь, дитятко, ворожить, как нецего в рот положить, где-же мне знать Господню тайность про это». — «Так, бабушка, коли не знаешь, дак спросят тя служащие — скажи: смерть будет чярю». Она как пошла, у ей и спрашивают: «Што будет чярю, житьё, али смерть?» Ну она и скажи: «Смерть чярю, утром умрет». Царь помер. Тут старуху вознесли так, что она на вековечной хлеб попала.

192

Берестяный клуб^[28]

Старицек с работником сено косил, пришли люди, сказывают: «Бог помощь, работницки! Вот, — скажут, — говорили, мужика убили в эком месте». Ну, а этот старик, бересту дерут на клуб, и свил да в кошель и положил с берестом. «Вот, — скаже, — разбойники, мужик мужа убил». И пошли домой роботники; роботники вслед идут, а у него из кошелья кровь бежит. Пришел старик, кошель бросил в сени и прошел в фатеру, а роботники посмотрели, што у него в кошеле: и в кошеле целовецья голова. «Ну ты, крещеный, — говорят, — убил старика». Ну и пришел то десятский и понятые смотреть этого кошеля; посмотрел, то целовецья голова и есь. У его тут запецятали, а его посадили в темницю. Он и сидит там, и решение пришло выпустить его под наказание. Не поверился он священнику, што осужал, а не грешен, не убил никого, пришли распецятали кошель, а там лежит бересто голова. (За то наказание, што осудил другого.)

193

Чудные имена^[29]

Жила старуха с сыном. Пожили с сыном, да и стало им трудно прокармливаться. «Ну, поедем кормиться, — говорит, — в большое место». Ну, едут, впереди идет, вскакивает с кисой молодець, все попереди их заходит. «А сядь, добрый целовек, на лошадку да и поедем». Он сел на лошадку и поехал с ей, да и спрашиват: «Как тя, молодца, зовут?» — «Как, батюшка, его зовут — нынешние попы и нынешние законщики не смеют и сказать, как зовут. А Усралком зовут», — говорит. — «А тебя как зовут?» — «Ох ты, дитятко, а Обсерусей зовут». Ну и приехали, хватера большая пятистенная, на хватеру и выдавались. Они напились, наелись и спать заложились. А этот постойцык: «А ты, Обсеруся, приходи ко мне к ноци». Заложились, а Обсеруся со Сралком повалились на подпольницу. Ну, а этот принес кису и клал в большой угол. Ну, он полежал, полежал: «Как же мы сойдемся?» — «А ты кликни, ты и услышишь». Вот ноцью: «Усралко, Обсеруся!» Зарычал Усралко погораже. Хозяин услышал да хозяйка. «Вот, — скаже, — оммарался». Достали огонь, а он спит по-настоящему. Посмотрели, постояльця нету (Обсеруся); поглядели большой кисы нету у торговця; объявили, он и свопел, и домой пошел.

194

Шишко и старцы^[30]

Старуха ходила за морошкой в лес, да блудила долго, выйти не может, домой попасть. Ну, а шишко (по-нашему лесовик) приходит: «Не можешь муты сделать со старцем, грех произвести». Ну она и пришла: «Отце, отворите окошецко». Тот отворил, наклонился к ей, ну она взяла, рукой его щёлкнула в голову: «На, — говорит, — тебе, другому оставь». Ну, а другой пришел. «Што, — говорит, — цёго тебе дали?» — «А не дали ницего». — «Да как же ницего, сказала: "Оставь другому"». Поспорили да погрешили. А шишко с лесу вывел, домой свел.

195

Старик и крестьянин^[31]

Старик сначала Богу молился. Ну и приходит тут, уж Господь знает какой, приходит, говорит: «Бог помочь лесовому лежебочина» (в лесу-то лежит). — «А как я лежебочина, как я Богу молюсь да тружусь, труды полагаю, потею». — «Да што твое богомолье: вот благочестивый крестьянин на поле пашет, дак знает, — говорит, — когда Господь благовестит, к обедне звонит и каждый обед, когда пора будет». Он и взял в разум: «Что мне калика прохождающий говорил, что обедня пора, когда будет». Ну и пришел, мужик на поле пашет: «Бог помочь». — «А приходи, пожалуй, добрый целовек». — «Ну, а обедал ли ты, добрый целовек?» — у пахаря спрашиват. «А я еще не обедал, что когда у Господа благовест не идет еще». Один посидел на межи, другой попахал, поставил лошадь и глаза перекрестил. «А цёго ты, добрый целовек, глаза перекрестил?» — «А вот, — говорит, —

благовест к обедни, так надо итти Богу молиться да обедать». Ну, дак он пришел, да стал Богу молитця, во святы попал. Крестьянин, видно, больше у Господа знает, чем старец; старец не домолился.

196

Самосожжение^[32]

В Линдозере были староверы; к ним стали приезжать изгонять веру староверскую; там какой-то наедался, говорит, надо, говорит, решить и на свои руки посягнуть. А жительство большо, амбары, пахота, хлеб годовой был, а там и наслался он, говорит: «Надо собрать, дом сделать и зажечь». Ну как зажгли, а время морозное, холодное. Они говорят: «У нас пороху много, отойди». А женщины бы с робёноцки в подпольи сидели. Нацяльник говорит: «Бросьте из платья штони-будь, холодно», — так они и бросили. Как сгорели, они костоцки собрали да амбар; он и теперь сохранился, костоцки собраны. Тогда с Линдозера вси жители разбежали на вси диревни.

197

Вор Мамыка^[33]

Старик да старушка жили, семьи у их один внук был прозванный, имя ему вор Мамыка. Он у дедка узнал 100 рублей денег, стал он у деда своего просить денег на торговлю, дал ему дедушка 100 рублей на торговлю; шел он в город, ничего он по уму прибрать не мог товару, купил два сапога Козловы. Подходят государские слуги с быком в дорогу, у него дома нет никакой скотины, смекнул себе — как бы у них этого быка отобрать. Пошли слуги с быком по почтовой, обежал он около, бросил сапог на дорогу, сам сел в сторонку, увидали цярские слуги сапог на дороге. «Ох, товарищ, — говорит, — сапог козловый на дороге». Другой говорит: «Никуда нам с однем сапогом». Вперед продолжали, пошли. Вор Мамыка взял опять сапог, вперед сторонкой обегает их, бросил опять на дорогу сапог другой. Опять товарищ говорит: «Вот другой сапог на дороге, мы не взяли, пара бы сапогов была». Они и согласились: «Оставим быка и сапог, а пойдем другого искать». Вор Мамыка взял быка и повёл на вязке домой. Обращалися слуги назад, и быка нету, и сапога нету: «Ну, вот беда, как мы к государю императору придем, быка кончили, и сапогов не найти». Пришли к государю императору с извинением, так говорят: «Быка потеряли, сапог не нашли, быка увел не знаю кто». Государь взял в эту деревню старику записку написал, требует старика на число придти, пришел старик. «Государь батюшко, почему ты меня требовал?» — «Што, — говорит, — много ли у тебя семьи?» — «Один внук». — «Как его зовут». — «Вор Мамыка». — «Не украл ли он у царя быка?» — «Не знаю, батюшко, украл не украл, а такого пригнал, что едва в дворишко прошел». — «Ну, хорошо, — говорит, — пускай же он украдёт у царя коня, а не украдёт, казнь ему будет». Он пошел старик домой, скручинился, спечалился: как у царя украдешь коня? Внук на одной ноге прискакивает: «Дедушко идет, красно солнышко идет». — «Дурак ты, внукушко, наделал ты дела». — «Чего, дедушка, чего?» — говорит. «Да вот, — говорит, — государь император велел коня украсть, не то казнь тебе». — «Дедушка, Богу молись, да спать ложись, все дело поправится». Сейцяс в ночи вор Мамыка потащился в Цярское село. В тоё время государь император в синод ушел. Как-то в те господские забился в царские покои вор Мамыка, скомандовал: «Коня давайте гулярного, в сад доезжаю гулять». — «Сейцяс, ваше императорское величество» (за царя почитали, он в платье господское оделся, в одежду цярскую). Потом сел и поехал, потащился домой на коне на цярском, приехал закричал: «Отворяй, дедушка, ворота». Дедушка обрадовался, ворота отворил коня запустить. Приехал государь император и выходит к синоду во дворец, скомандовал кучеров: «Коня в прогулку ехать гулярного». Отвечали конюхи: «Мы сейчас впрягли коня в ночных часах, коня гулять, как же так?» — «Должно быть, черт вор Мамыка, а никто, угнал коня». Написал он старику в деревню записку, требует государь старика. Приходит старик, поклонился: «Здравствуйте, государь батюшко». — «Што, старик, много ли у тебя семьи?» — «Один внук, батюшко». — «Как его зовут?» — «Вор Мамыка». — «Не украл ли он у царя коня?» — «Не знаю, батюшко, украл не украл, такого пригнал, что едва в дворишко пришел». — «Пусь, — говорит еще, — из-под царя и из-под цярицы украдет перину, тогда я прощу, а не то казнь ему, если не украдет». Старик скручинился, спечалился, пошел домой. Внук стретат, на одной ноге скачет: «Дедушко идет, красно солнышко идет». — «Наделал ты, внук, дел, жизь свою решишь». — «За чего, дедушка, чего?» — «Да вот государь велел перину украсть из-под цяря и из-под цярицы, если не украдешь, то дело плохо». — «Дедушка, Богу молись, да спать ложись». — «В ночных часах государь император леворвер заправил, заредил, обжидает вора Мамыку. В ночи прибежал вор Мамыка в Царское село, в нощи сбегал на кладбище, отыскал свежие могилы, роскопал, достал покойника из гроба, на кол жопой посадил этого покойника, понес на плеци к царскому дворцу; знал очень хорошо, где царь, в каком покое ночует: напереди окон стал этого покойника на том колу вертеть; государь усмотрел в окошко: какой-то человек напереди окна, разбудил свою цярицю государьшю. «Смотри, вор Мамыка», — ставает, в окошко показывает ей; в белом платьи закутался и покажется, из леворвера в его. Бросил он покойника о зем. Охканул вор Мамыка. «Ложись, цярица, со спокоем, подстрелили вора Мамыку, не украдет больше». По задним ходам залез в покои. Заснул крепко государь император с цярицей, сейцяс он пошел, нашел квашенку с белым раствором, спролил тихонько раствор белый между цярем и цярицей в середку, сам сел в уголок вор Мамыка. Сейцяс государь император проснулся, ввалившись прямой рукой в это тесто. Будит свою цярицу: «Ах, цярица, ты усралась». — «Што ты, государь, может быть, ты сам усрался». Заспорились. «Што, — говорит, — цярица, я о тебя опёрся, ты усралась». Скомандовал холопам: «Холопы, снимите эту перину». Оны подскоцили, нежным голосом говорят: «Пожалуста, сецяс, сецяс». — «Новую перину подстели, живо ночным делом». Посидел немного государь император, заспал и цярица заспала. Эту перину в окошко спихал на улицу да и сам под окошко, притащил домой перину. Што же ему сделать? Большие приметы надо подставить, чтобы знал государь император, што был вор Мамыка: наложил стульев, навязал кухарок, косами вместе вылепил. Поутру вставают холопы, стулья вслед волоцятся, удивились, что случилось, кухарки: «Ой, Люба, ты чего меня за косу». Другая: «Ой, Люба, ты чего меня за косу». Государь император смотрит на это. Государь спрашивает: «Где же обкащённая перина?» Кухарки отвечают: «Государь император, мы совсем не видали». — «Неужели проклятый вор Мамыка приходил?» Посмотрел в окошко, там покойник на колу лежит вместо вора Мамыки. Требует старика из деревни. «Много ли у тебя семьи, дедушко». — «Всего, батюшко, один внук». — «Как его зовут?» — «Вор Мамыка». — «Не украл ли он у царя перину?» — «Не знаю, батюшко, украл не украл, а приволок, едва в угол запихал». — «Хитрый же у тебя внук, старик, пускай же у царя цярицу украдет, а то голова на плаху, жисть решу». Старик скручинился, спечалился, пути перед собой не видит, раздумывает сам про себя: «Как у царя цярицу украдешь?..» — «Богу молись, дедушка, да спать ложись». Сейцяс ноць пришла, в ночь поехал на государевом коне, поехал в Царское село. Приехал в село и разузнал, где государь император ушедши. Сейцяс холопам сказывает: «Требует государоню в сады сюда гулять, поезжать немедленно, скорее». Сейцяс государоня оделась, справилась, выходит в ночи на крыльцо, смотрит, што кони государевы, села в санки и повез вор Мамыка цярицу. Привез домой, цярица и свыла, в свою маленьку хатку завел цярицу. Государь император является в свой дворец, спрашивает: «Где же цярица?» Кухарка отвечает: «Государь император, вы вить требовали царицу гулять в сад, она уехала с вами». Раздумавши государь: «Верно, вор Мамыка увез цярицу, омманул». Сейцяс написал старику записку в деревню: «Приходи, старик, к государю императору». Сейцяс император подергивает стул к старику: «Садись, дедушко, садись. Што, дедушко, много ли у тебя семьи?» — «Один внук». — «Как его зовут?» — «Вор Мамыка». — «Не украл ли он у царя цярицу?» — «Не знаю, украл ли, не украл, а только таку барыню привел, што едва в фатерку гадку вошла». — «Хороший, — говорит, — твой внук парень, очень проворен, смекалист, пускай же он весь государя императора живот представит: быка, коня, перину, Цярицу, прощает он всема делами, всема грехами, получает до смерти нагруду».