Северный крест. Миллер
Шрифт:
— Это плохие сны, Эжен.
— Да уж... Ничего хорошего, — согласился с женой Миллер, усмехнулся грустно, — пить чай с покойником.
— С собой переместиться в нети не приглашает?
— Слава богу, нет.
Миллер не стал говорить жене, что видел другой худой сон — чёрный, с галдежом ненасытных ворон и низким, залитым пороховым дымом небом... Во сне его били солдаты. Миллер хотел проснуться, но не мог — лицо его дёргалось, он переворачивался с боку на бок, болезненно вскрикивал, но не просыпался. Он словно был заколдован — слышал звуки, проникающие в дом извне,
Генерала действительно здорово избили весной семнадцатого года солдаты. Произошло это на второй день Пасхи. В небольшом городке Кимполунги стояло два корпусных штаба — пехотный и кавалерийский. Дул тёплый ветер, на прозрачных, уставших от зимней спячки ветках начали зеленеть почки, а в щелях между камнями брусчатки появились тонкие ломкие стебельки.
Дышалось легко, настроение было приподнятым, праздничным: Пасха есть Пасха... На столе у Миллера стояло блюдо с крашеными яйцами — ординарец генерала оказался большим мастаком по этой части: из обычной луковой шелухи он сумел приготовить краску нескольких тонов — от лёгкой охристой, с персиковым оттенком, до густой красной, благородной, сочной: отдельно в углу, на маленьком столике, красовался кулич, накрытый расписным рушником.
В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.
В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, — напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.
— Осталось совсем немного до нашей победы! — кричали они. — Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?
Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике — только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нём, похожие на тёмные смятые тряпки.
Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты... Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. — Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. — Нет, можно идти и нужно... Только людям этим всё надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.
Это было ошибкой.
Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли — над площадью повисла тяжёлая опасная тишина — ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха — возбуждённые люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.
Вот он наткнулся на один твёрдый, исполненный ярости взгляд... Вот второй такой взгляд, вот третий... А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.
Остановиться? Повернуть назад? Краем глаза Миллер засек двух сгорбленных писарей, метнувшихся в сторону и нырнувших друг за дружкой, будто крысы,
Не знал Миллер, что именно эти писарчуки только что выступали против него и подбивали маршевую роту арестовать двух командиров корпусов — пехотного и кавалерийского — и устроить над ними суд.
Вид у маршевиков был не только злой, но и изрядно потрёпанный — усталые, помятые, небритые лица, сбитые набок запылённые сапоги со стоптавшимися каблуками, подсумки, грузно оттягивающие поясные ремни, винтовки с примкнутыми штыками...
Ни останавливаться, ни тем более поворачивать назад было нельзя — это будет сродни трусости. А трусом Миллер никогда себя не считал.
Он ощутил холод, возникший внутри, под ключицами, мотнул упрямо головой, борясь с этим холодом, и в следующее мгновение увидел штыки, направленные ему в грудь.
Из толпы маршевиков выскочил рыжий круглоголовый солдат, хлопнул себя ладонью по тощей ляжке и проговорил насмешливо и зло:
— Ну что, генерал, допрыгался?
У Миллера что-то перехлестнуло горло:
— Не сметь так со мной разговаривать!
— Как? — Рыжий сощурился.
— На «ты». Я не кухарка, чтобы мне тыкать!
Из жёстко прищуренных крыжовниковых глаз рыжего выплеснулся огонь. Он фыркнул по-кошачьи, сплюнул себе под ноги, показывая наглядно, что для него значит генерал, растёр плевок сапогом.
— Сейчас новая власть и новые генералы в ходу, — сообщил он, — революционные генералы. А с вами, со старорежимными царскими холуями, что хотим, то и будем делать.
Миллер не успел ответить рыжему наглецу. К нему подскочил ещё один рыжий солдат — такой же проворный и тощеногий, как и первый, со всего маху ударил генерала по плечу прикладом винтовки. Не ожидавший подлого удара Миллер чуть не слетел с ног, согнулся, потом резко и гневно выпрямился. Фуражка слетела у него с головы.
— Шкура немецкая! — проорал второй солдат, с презрением цыкнул сквозь зубы. — Предатель!
Никогда в жизни ещё не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное — несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был — старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.
Рыжий в ответ передёрнул затвор винтовки. Следом передёрнули затворы ещё несколько человек.
— Ты арестован, шкура немецкая, — объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. — Будешь предан справедливому революционному суду.
Что это за суд, Миллер хорошо знал.
Всё происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемёт, но никто в штабе даже пальнём о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.
Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились: