Северный шторм
Шрифт:
Ярослав не успел отвыкнуть от русской речи, поскольку частенько беседовал со своими земляками, примкнувшими к Торвальду Грингсону. Это и позволило хольду не выказать волнения, когда толмач поинтересовался по-русски, в каком княжестве проживал хольд, прежде чем податься в язычники. Дьякон говорил практически без акцента, и для молодого россиянина, покинувшего отчий дом больше года назад, сложно было бы сейчас сохранить невозмутимость, проживи княжич все это время без общения с соотечественниками.
Ответ Ярослава толмачу один в один повторил тот ответ, что уже два раза звучал в этом бункере. Однако из-за твердой уверенности дьякона в своей правоте
Через час Ярослав рассказал Защитникам о себе всю правду как на духу, отвечая на вопросы дознавателей на русском языке. Не исключено, что иногда княжич бредил – из-за непрекращающейся боли он пребывал в полуобморочном состоянии, а в таком чего только не наговоришь.
За этот час, вопреки общепринятому представлению о пытках, вовсе не показавшийся пленнику бесконечно долгим, кисть левой руки Ярослава, превратилась в багровую распухшую перчатку. Если в ней и оставались уцелевшие кости, их было очень мало. Остальные злобный сержант превратил в осколки большим молотком, делая свою работу с дотошностью чеканщика по жести. За каждый вопрос, оставленный Ярославом без ответа, следовал удар, за каждую грубость – два, а за особо дерзкую – три удара подряд. Ярослав сорвал голос в крике и перед тем, как окончательно утратил стойкость, уже не кричал, а лишь сипел, брызгая слюной, смешанной с кровью из прокушенного языка. Но, даже когда хольд начал правдиво отвечать на все вопросы полковников, ему часто не верили и продолжали дробить молотком суставы на пальцах. Слезы ярости, бессилия и боли потоками лились из глаз Ярослава, и он молил всех известных ему богов – и христианского, и видаристских, – чтобы они приказали его сердцу остановиться.
Но непримиримые боги обеих религий на сей раз проявляли солидарность и не обращали внимания на мольбу русского княжича. Единственное, чего дождался от них Ярослав, – это забытья. Но не блаженного, а тревожного, во время которого его неустанно терзала боль в изуродованной руке. Княжич стонал, только стоны ему не помогали – они словно раздразнивали боль, что становилась с каждым стоном все сильнее и нестерпимее.
Ярослава уже не волновало, куда его при этом тащили и что с ним делали. Лишь однажды его беспамятство прервал миг просветления, и княжич успел заметить в маленькое окошечко, что находилось в этот момент неподалеку от него (по всей видимости, это было окошечко в задней дверце какого-то автофургона, в котором везли пленника) на фоне серого неба близкую громаду Стального Креста. И перед тем, как снова рухнуть в болезненное забытье, Ярослав пожалел, что видит сейчас именно то, что видит. Если пленника переправляли в Ватикан, значит, самое худшее было для княжича еще впереди…
– Вот так фигура нам досталась, брат Джованни, – сказал полковник Стефанопулос, задумчиво почесав затылок. – Если этот хольд все-таки не врет и он действительно сын Петербургского князя…
– Он не врет, – уверенно заявил полковник Скабиа. – До нас доходили слухи, что русский княжич Ярослав сбежал из дома и воюет на стороне «башмачников». Ваша разведка, брат Соломон, умудрилась именно его и изловить. По крайней мере возраст и описание внешности пленника совпадают с той информацией, что нам известна.
– А звание? – вновь усомнился Стефанопулос. – Не стыдно ли княжескому сыну в хольдах ходить?
– Слишком он молод, чтобы претендовать на форинга, – пояснил Скабиа. – К тому же вы
– Однако его ровесник Лотар Торвальдсон уже до полковника дослужился, – заметил командующий северной линией обороны, после чего спросил: – И как же нам теперь быть с этим хольдом княжеских кровей?
– С данной минуты, брат Соломон, русский пленник уже не принадлежит ни вам, ни даже мне, – ответил полковник Скабиа. – О том, что за птица угодила в наши руки, будет сегодня же доложено Его Наисвятейшеству. Решать судьбу военнопленных такого калибра вправе только Пророк. И, зная его давнюю вражду с Петербургским князем, могу сказать, что Глас Господень останется доволен поимкой его блудного сына. Ваших разведчиков представят к наградам, это несомненно. Я же обещаю замолвить словечко и за вас.
– Благодарю вас, брат Джованни! – кивнул Стефанопулос и, весьма довольный, добавил: – Не сомневайтесь: если норманны и пересекут мой участок обороны, это будут только пленные, как этот Ярослав. Другим «башмачникам» здесь никогда не пройти…
– Где я? – изможденным голосом спросил Ярослав у человека, появившегося на пороге его камеры. Этот человек был первым, кто посетил княжича с тех пор, как он пришел в себя и определил, что сидит под замком в тесной камере-одиночке с узеньким окошечком под потолком, в которое не пролезла бы даже голова. Света от окошечка едва хватало на то, чтобы отыскать стоящую в углу парашу.
– Ты находишься в Главном Магистрате Ордена Инквизиции Святой Европы. Надеюсь, мне не надо объяснять тебе, что это за место? – Посетитель не стал скрывать от Ярослава правды, хотя, услыхав ее, княжич подумал, что лучше бы ему сейчас солгали. Он еще не отошел от шока, который испытал сразу, как только пришел в чувство, и заметил, что отныне его левая рука короче правой на целых двадцать сантиметров. То есть аккурат на длину кисти, ампутированной неизвестным хирургом, пока княжич находился без сознания. Культя была замотана толстым слоем промокших от крови бинтов, однако не болела, а только тупо ныла – наверняка после ампутации Ярослава щедро обкололи обезболивающим.
Увидев, что стало с его рукой, княжич чуть было снова не рухнул в обморок, но, видимо, пленник провел без сознания так много времени, что его ощущения изрядно притупились. Голова Ярослава кружилась и болела, его терзал жар и озноб, но хуже всех мучений было жгучее и отныне невыполнимое желание сжать в кулак левую руку да заехать ей в морду тому сержанту, который пытал княжича в бункере на передовой. Ярослав упал на соломенный тюфяк и, глядя на камерное окошечко, завыл, как цепной пес на луну. Выл долго, тоскливо и протяжно и прекратил это бесполезное занятие лишь тогда, когда заскрежетал отпираемый дверной засов…
Посетитель махнул кому-то рукой, после чего в камеру вошли два человека, одетых в одинаковую серую форму. Один занес и установил в угол высокий подсвечник с зажженными свечами, а второй поставил рядом с Ярославом на нары тарелку с горячей похлебкой и положил краюху хлеба. В камере сразу стало относительно светло и запахло едой – в общем, появились признаки уюта. Занесший светильник надзиратель снова вышел в коридор и вернулся, притащив с собой стул, который поставил возле источника света. Исполнив обязанности, оба вертухая застыли у двери по стойке «вольно» на тот случай, если Ярослав вдруг решит напасть на посетителя, чей серый балахон с капюшоном выдавал в нем магистра Ордена.