Северный Удел

Кокоулин Андрей Алексеевич

Он поцокал языком.

Я деланно запрокинул голову. Солнечное тепло букашкой поползло по лицу. Щекотно. Давай, Бастель, соберись.

— Ерема, — скомандовал узколобый, — выстрели-ка господину в живот.

— Вам же потом стыдно будет, — сказал я.

Ерема, отставник с лентой на запястье, неуверенно потискал карабин.

— А чего ж стыдно-то? — обернулся узколобый к товарищам. — Это ж вы нас всех поголовно в рабах числите, кровь нашу пьете и с нашей же крови жиреете и в силу входите. Оно, думаете, неизвестно, что вы с народом

у себя в поместье творите-то? Как вы по ночам в избы стучитесь да у детишек жизнь высасываете? Земля правдой полнится…

Я слушал, свивая из жилок петли. Даже кивал, наращивая витки, нависая невидимыми коготками. Смешно. Все страхи, все нелепые домыслы, все сказки, которыми пугают друг друга в деревнях, и не только приграничных — всё лента Зоэль, как грязное белье, тащила из жандарма наружу. Все в злобу переплавляла.

Говори, говори, думалось мне. Пока ты говоришь, я действую. Я плету, через силу, но плету, и я уже рядом, хотя, наверное, и не так быстр.

В глазах потемнело.

Я закусил губу. А вот это дурной знак. Не восстановился, похоже, все-таки. И плечо еще кровит, некогда им заняться.

— …поэтому, — закончил узколобый, прицеливаясь, — жизни такие господа не достойны.

За мгновение до выстрела я атаковал кровью.

Спасло меня только то, что часть жилок так и осталась накрученной на стволы.

О, Диана Зоэль, оказалось, подумала и обо мне. Все-таки исключительно талантливая была тварь, непростые ленточки подвязала.

Мои петли, коснувшись жандармов, вспыхнули призрачным, прыгнувшим от полосок ткани огнем. Рыжие змейки побежали по жилкам, и те, обугливаясь, расплетаясь, разлетаясь колючими искрами, облепили меня.

Я успел отправить пулю выше своего лба и рухнул на землю.

Огонь разгрыз меня пополам, потом еще и еще, пока каждая клетка моего тела, обгорая, не закричала от боли.

Не так давно в Европе жгли людей на кострах. Наверное, и сейчас где-нибудь еще жгут. Теперь я знал, как оно бывает.

Жутко.

— Валей, — донеслось до меня как сквозь вату, — а ты его, кажись, подстрелил. Стонет, слышь.

— Так пуля-то любого упырька завсегда быстрей. Я, правда, в голову целил.

— Может, чиркнула. Надо бы для верности…

Собраться, сосредоточиться мне никак не удавалось.

Я скрючился, ухватив слабыми пальцами вересковый стебель. Жилки, пылая, агонизировали. Даже если соединить их, если слепить из них какое-то подобие петли или хлыста, вряд ли у меня получится ими пробить защиту Зоэль. Она, впрочем, скорее всего, одноразовая, только и я, похоже…

Все, Бастель, все.

А лошади? — вдруг словно шепнул мне кто-то в ухо.

В детстве, лет в шесть, одним из первых моих уроков овладения кровью было подчинение матерого полосато-рыжего кота по кличке Матрос, которого держали на кухне от мышей. Касаешься жилками и, складывая особый рисунок, либо призываешь к себе, либо заставляешь отскочить или даже сигануть в окно.

В шесть лет это было просто.

Смогу

ли сейчас? Я тяжело перевалился на спину и приподнял голову. Мои убийцы подступили чуть ближе. Лязгнул затвор.

— Господин упырек, ты глаза-то прикрой…

Узколобый Валей улыбнулся.

Сердце стукнуло. Опережая выстрел, остатки жилок рванули к лошадям. Огненные клейма отпечатались на слабо-коричневых рисунках животной крови.

Бах!

В испуганном ржании и возгласах жандармов пуля ушла в небо.

Лошадь под Валеем встала на дыбы, другая закусила шею третьей, четвертая прыгнула вбок, заваливая всю компанию в вереск. Взметнулись комья земли. Один из отставников покатился кувырком. Высоко подлетел карабин. Кто-то в свалке лошадей и людей тонко вскрикнул.

Медлить было нельзя. Конгломерат из копыт, ног, голов, частей тел, это искусственное существо, стонущее, фыркающее и слепо шарящее вокруг, вот-вот грозило распасться.

Перехватив разряженный «Фатр-Рашди» за ствол, я, пошатываясь, кинулся в самую кучу. Мне казалось, пепел жилок сыплется с меня даже в реальности. Качалось небо, лиловел вереск. Залпами накатывала дурнота.

Так, где вы все?

Я был страшен. Я был невменяем. Я был пуст и горек. Я скользил будто по палубе «Касатки», и земля под сапогами ходила волнами.

Ах, Диана, Диана.

Из вереска вдруг всплыла серо-голубая спина, и я прыгнул к ней, пока она не выпрямилась и не обернулась. Здравствуй, мил человек!

Это я, упырек.

Рукоять опустилась на поднявшийся стриженный затылок. Хэк! Тело обмякло и клюнуло носом, губами вниз. Ленту с кулака долой. Пыхнула? Пыхнула! Рассыпалась. Замечательно. Еще бы в стороны не кидало.

Рядом неожиданно возник недоуменный, темный, с золотинкой лошадиный глаз. Хлопнул длинными ресницами. Ну-ка, кыш! — махнул я на него. Беги себе, четвероногое.

Глаз исчез.

Зато появились мушки. Зароились, повисли покрывалом. Буквально за шиворот я выдернул из-под этого покрывала еще одного жандарма, Ерему с лентой на запястье. Ерема, узнав меня, испуганно взвыл, засучил ногами.

— Куда? — прохрипел я ему. — Ты это… стой…

«Фатр-Рашди» со звоном столкнулся с черепом.

Ерема прекратил бежать. Я отпустил его, сорвал ленту, едва не запнувшись, перешагнул через кого-то еще, мертвого, в простреленном мундире.

Третий, четвертый, а-у-у…

Ныло плечо. Ноздри забил запах жареной крови. Подумалось: только бы не упасть. В партере я бесполезен. В партере я — мишень.

Кровь моя, как я устал ей быть.

— Гуафр.

Подвинутый шершавым боком встающей лошади, я едва не шлепнулся на ее место. Впрочем, место уже было занято.

Узколобый Валей лежал там, неловко вывернув ногу. Мундир на его груди казался вмятым. На губах у Валея пузырилась кровь. Видимо, это каурая только что придавила его.

Не жилец.

Я потянулся за лентой на патронной сумке.