Северный Удел
Шрифт:
Он закашлялся, в сюртучном мельтешении кто-то поднял руку, заговорил в сторону обер-полицмейстера — бу-бу-бу, ничего не разобрать.
— Сурьезное дело, — почесал темечко один из мужиков, обернулся на меня, задергал остальных. — Извините, господин, мы это…
Они выстроились передо мной. Бородатые, сутулые, в тапках, чтоб не пачкать господский пол. Пятеро.
— Интересно? — спросил я.
— Так ить кто нам что скажет? — уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. — Вот и приходится это…
Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы,
— Плотник кто?
— Он.
Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.
— …долг каждого, — донесся голос Сагадеева. — …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…
— Ступай вниз, — приказал я плотнику. — Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?
Мужичок кивнул.
— Чем быстрее, тем лучше, — добавил я. — До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.
Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.
— Теперь вы… — я оглядел оставшихся. — Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!
Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.
— Господин, — приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, — вы хоть скажите, нам-то как — хорониться или бежать?
Я задумался.
— Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?
— Ясно, — повеселел рыжеватый.
Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.
И этот с благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.
Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.
Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.
У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.
Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.
— Что там? — спросил я его, качнув головой на двери.
Из залы слышался неразборчивый гул.
— Кричат.
— О чем кричат?
Пехотинец усмехнулся.
— Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.
— А ты? — спросил я.
— Все под благодатью ходим, — шевельнул плечом он. — Умереть за государя не страшно. Страшно, как они. Я думал, раз кровь высокая…
— Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.
Пехотинец хотел возразить, но осекся.
Конечно, это не времена, это кровь у людей с гнильцой, с жирными, пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми — звериными. Я понимаю.
Но молчи. Молчи!
Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.
Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах.
— И нам! — кричали они толстощекому в панталонах. — И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!
Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.
Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.
Мелькнули панталоны, пропали.
Толпа протащилась следом — старуха, Нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.
— Нам четыре места, Артемий Сергеевич!
— Нам — три!
— Это что, два места на жену?
Я смотрел с горечью.
Фамилии бежали. Как тараканы при свете свечи. Кто куда, в дормезы, в дормезы, в дормезы. И по углам, по поместьям.
А мне, дураку, думалось, что кровь скажет свое слово.
Я двинулся дальше, к жилым комнатам и спальням правой стороны, надеясь найти матушку. Она уж точно никуда не собирается. Но Мари… Ей-то что здесь делать?
Темнело. Зыбкий пасмурный день наливался свинцом.
Выглянув в окно, я увидел, что с этого края сложено уже с десяток костров, цветники вытоптаны, статуи повалены, Лопатин гарцует на коне перед накрытой мешковиной подводой, рядом с ним — голубые мундиры жандармов.
От обыденного копошения крестьян и солдат, не лихорадочного, какого-то основательного, уверенного, у меня слегка отлегло от сердца.
Только бы к ночи не было дождя.
А так еще поборемся. Сколько тех «пустокровников»? Десяток? Два? Их же, наверное, тоже держать под контролем надо. Как бы не сорвались, как, возможно, Синицкий. А больше кто осмелится?
Навстречу мне шли отставшие — старик в заношенной шинели и бережно поддерживающая его женщина. Женщина была в темном платье с турнюром и короткой серой накидке. Шляпка с цветами. Черные перчатки. Жилки…
Жилки медно-розовые. Такие знакомые.
Откуда она здесь? Почему? Тоже искала защиты?
Я на секунду прирос к полу, застыл, словно под ружьями шахар-газизов. А затем (виноват, господин Терст) шагнул к ней.
— Катарина…
Женщина подняла на меня покрасневшие глаза. Тоненькая складка прочертила высокий лоб.
— Извините, — она грустно улыбнулась, — я должна вас помнить? Я никого не помню почти. Простите меня.
Старик остановился и, кажется, от остановки тут же преспокойно уснул. Седой, сутулый, с отвисшей губой.