Северный Удел
Шрифт:
— Это-то да. Большой крови не хочется, — пояснил Лоскутов. — Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.
— И какой вариант предпочитаете?
— Вы и государь-император выходите за ворота. Одни. И все остаются живы.
— В противном случае?
Лоскутов пожал плечами.
— Штурм. И, поверьте, без шансов.
— Кажется, и в «Персеполе» было без шансов, — сказал я. — И с Жапугой. И в лесу. И как видите.
Переговорщик поиграл желваками.
— Это
— А с моим отцом?
Лоскутов дернул щекой и отвернул голову в сторону.
— Позвольте спросить, — заложив руки за спину, обратился к нему Сагадеев, — зачем это все? Вы хотите убить государя? Все великие семьи?
Лоскутов хмыкнул.
— Как знать, как знать… Костерки, смотрю, складываете. Думаете, спасет? Странные вы люди. Здесь мир меняется, а вы против. Почему-то всегда находятся те, кто против. А кровь, она субстанция мутная. Ненавижу все эти фальшивые цвета. Вся ваша кровь…
Его взгляд остановился на флигеле, сереющем на взгорке, затем переполз обер-полицмейстеру на щеку.
— Вы разве силу не чувствуете? — произнес он. — Силу, которой предназначено править?
— Пока я вижу убийц! — проревел Сагадеев, ткнув в него пальцем. — И моя прямая обязанность…
— Да это-то понятно. Была бы ваша воля…
Лоскутов перевел скептический взгляд на дормезы за нашими спинами, на людей, напряженно белеющих лицами, совершенно игнорируя обер-полицмейстера, рвущего кобуру.
— А если я сейчас!.. — Сагадеев взмахнул извлеченным револьвером. — Вот я вас застрелю, и все кончится. Как вам такой вариант?
Лоскутов медленно повернул голову.
— А что кончится? Ничего не кончится. Скорее, начнется. Ладно, — он посмотрел на меня, — так вы отказываетесь?
— Если не хотите большой крови, — сказал я, — лучше выпустите тех, кто не планирует здесь оставаться.
Лоскутов покрутил шеей, будто ему жал ворот, затем одернул кафтан.
— Это можно. Чем меньше защитников, тем лучше. Я буду ждать у фонарей. Провожу, посмотрю на кровь. На всякий случай.
Он повернулся и, откинув палку, быстро зашагал прочь. Платок белел на отмахивающем кулаке. Жандарм, помедлив, отступил в сторону с его пути.
Мы повернули к дому.
— Мне кажется, он тянул время, — сказал я.
— Может быть, — согласился Сагадеев. — Или просто высматривал, как и что. Заметили загар?
— Да.
— Я вам там оставлял письмо…
— Я читал. И еще, кажется, я видел этого Лоскутова при штурме морга. Он сидел на големе.
— Тогда зря мы его отпустили. Хотя… — Сагадеев вздохнул. — Вряд ли он и есть зачинщик всего этого безобразия.
— Помощник? Правая рука?
— Возможно. Но пальцы не исколоты.
Мы приблизились к дормезам.
— Господин
Тимаков кивнул.
— Господа! Выезжаем!
Шатающиеся, топчущиеся у баллюстрады и около карет ринулись садиться. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался, оступившись. Затылки, плечи, локти. Коричневое и черное дорожное платье. Хищно раздутые жилки.
— Пустите! Пустите!
— Моя рука!
— Кровью бы вас! Ай!
Закачалась под напором тел одна карета, другая. Полетел в песок слуга. Чей-то кожаный саквояж забился, защелкал металлической челюстью под ногами.
Мне казалось, я наблюдаю посадку на участке концессионной железной дороги Гюнзы — Андрополь. Единственный поезд, три пассажирских вагона и штурмом берущие их южане. Дикие, низкорослые, низкокровные. Кулаки, папахи, кинжалы, гортанные выкрики. Сверкающие глаза. Твоя умрот сичас! И твоя!
Но здесь-то…
Что случилось с людьми? С кровью империи? Выродилась, горько подумал я. Выродилась! Не начали бы детей выбрасывать из салонов.
Мне жутко, до дрожи в жилках, захотелось сплести «хлыст» и пройтись им по жирным спинам. Я отвернулся.
— Господа, — прогремел голос поднимающегося по ступенькам крыльца Сагадеева, — нечего здесь смотреть. Бегут и бегут.
Несколько любопытствующих фигур отлипли от перил балюстрады и исчезли за обер-полицмейстером в дверях.
Один из дормезов, нещадно скрипя не смазанными осями, выдвинулся вперед и под крик Тимакова: «Давай! Давай же!» наконец покатил к воротам. Винтовочным выстрелом треснула под колесом ветка.
Тут же конная двойка потянула прочь следующий дормез, с просевшим к земле днищем, с Нащекинским слугой, распластавшимся на крыше. Слуга улыбался, даже махнул Тимакову шляпой. Ему, наверное, казалось, что он дурит смерть. На одной его ноге не было туфли, белел носок.
Что ж, решил я. Действительно. Нечего смотреть.
Это паника. Паника, захватившая империю и пробирающая ее до нутра. До высокой крови. И я почти уверен, нет в ней ничего рационального, один мистический ужас.
Перед чем вот только?
Перед силой, которой предназначено? Перед чудищами? Или кто-то здесь, в поместье, умело сыграл на слухах, ползущих после нападения на меня и смерти Ритольди? Интересно, откуда паренек из людской о чудищах узнал, кто-то ведь сказал ему, намекнул. Жалко, времени нет выяснить. Позже, позже!
Терст ждал уже лишних пять минут.
Я быстро зашагал к погребу. Уже на ступеньках вспомнил про шпионку. Поднять ее или не поднимать? Забудет о ней Сагадеев?
Человек все-таки…
Холод склепа заставил стукнуть зубами.