Северный ветер
Шрифт:
Товарищ с досадой отталкивает локтем стакан и встает.
— Ты говоришь о реальной действительности. Где она? Почему ты нам ее не покажешь? Я не вижу ничего реального в твоих речах, я слышу только сетования усталого, раздраженного пропагандиста. Это пессимизм, расстроенные нервы, сомнение, малодушие. Да, малодушие, товарищ Мартынь! И не мне бы говорить тебе… Подумай сам. Как все это иначе назвать?
В разговор вмешивается бледный человек с бородкой. Губы у него дрожат. Он заикается — слов почти не разобрать. Вероятно, тюрьма надломила его не только физически, но и духовно.
— Напрасно ждать, что массы целиком или хотя бы в большинстве согласятся идти на
Мартынь вновь озирает комнату.
— Яркая идея… Самопожертвование… всегда и всюду одно и то же. Сектантство, верования, пророки. Мученики и спасители.
— Однако ведь и ты с нами. Проповедуешь то же, что и мы… Как это назвать? Разве мало вносится дезорганизации извне? Неужели мы уже докатились до того, что сами создаем трения и разлад внутри? — Голос говорящего совсем осекся. Он даже не откашливается и, шагнув к двери, останавливается, как бы поджидая остальных.
Ян чувствует неловкость. Будто и он в какой-то степени виновен в разногласиях, так резко вспыхнувших здесь. Он встает и пробирается к двери. К его удивлению, Мартынь идет следом.
Некоторое время они шагают молча.
— Тебе, может быть, неприятно… — начинает Ян. — Конечно, неприятно, что я опять о том же. Но, мне кажется, это тебе же на пользу. По-моему, ты сам еще не уяснил себе… Скажи, как это с подобными сомнениями и скептицизмом ты еще способен выступать? И как выступать! Я видел тебя сегодня на холмах… Толпа ловит каждый твой жест, каждый взгляд. Ты можешь вести ее, куда хочешь. В словах твоих такая убежденность, такое воодушевление… И вдруг? Как это понять? Что за двоедушие? Сегодня или, может быть, раньше появилась эта трещина? Как ты сам смотришь на свое поведение? И как должны расценивать его твои товарищи? Долго ли ты думаешь так лавировать?
Ян расспрашивает с интересом, но без волнения. Единственное, что заставляет голос его дрожать, это прорвавшееся наружу любопытство и мелочное злорадство по случаю того, что этот уравновешенный, непреклонный и гордый человек, его старший брат, теперь тоже мечется в вихре сомнений, не находя выхода. Ничто так не усиливает сознание собственной силы, как слабость другого.
Взглянув при свете фонаря в лицо брата, Ян умолкает. По всему видно, что мысли Мартыня витают где-то далеко. Возможно, он даже не слышал его. Попросту не замечает, что младший брат идет с ним рядом… Ян с досады стискивает зубы.
Мартынь ежится и машинально поднимает воротник пальто.
— Северный ветер… — бормочет он на перекрестке, увертываясь от бушующего снежного вихря. Теперь и с подветренной стороны поземкой наносит снежные гребни. То и дело ноги погружаются в мягкий снег, к подошвам липнут тяжелые комья. Камни мостовой обледенели, стали скользкими.
«Северный ветер…» Что он этим хочет сказать? Ян сбоку поглядывает на брата. Сомнений нет… Мартынь даже не замечает, что кто-то идет с ним рядом. И Яна вновь охватывает давнее ощущение. Как в те дни, когда он, беспомощный юнец, шел рядом со старшим братом, знающим свою цель и поэтому смелым и сильным.
Ян старается думать о другом, но не может. Интересно, далеко ли собрался Мартынь. Ян искоса смотрит на брата. Тот все идет… и вот они уже на пороге квартиры.
Хорошо, что Мария пошла к тете. Деверя она терпеть не может. Чувствует неодолимое отвращение к этому чуждому, мрачному, как ей кажется, подозрительному и злому человеку. Но Мартыню безразлично. В пальто и шляпе садится он на диван. Налипший на сапогах снег тает. На паркете две темные лужицы…
Ян старается усидеть спокойно на табурете у пианино.
— Мы собираемся вернуться в деревню, — начинает он. — Завтра или послезавтра лошади будут здесь. Мейер уже предупредил. Может быть, ты поедешь с нами?
Мартынь делает вид, что не расслышал. Ян хмурится. И тут Мартынь вдруг отвечает на вопрос, о котором спрашивавший уже давно забыл.
— Как понять?.. Понять легко. Но одно лишь представление не дает ни ясности, ни точности. А главное — представление не способно соединить мысль и слово, познание и мечту. Мы люди переходной поры. Мы — те, которые возомнили себя вожаками, и те, кого нужно вести, — словно склеены из двух частей. Рассудок твердит одно, инстинкт требует другого. Мы можем и так и этак. Путы старого мира въелись по самые кости и мешают нам идти иным, новым путем.
— Пессимизм старости, — ухмыляется Ян. — То есть я хочу сказать: переутомление. Тебе нужно отдохнуть, Поедем с нами в деревню.
— Отдохнуть, говоришь? В такую пору, когда все струны натянуты до предела!.. Может быть, я и поеду с вами. Но не отдыхать, а потому, что в деревне работы больше, чем тут, а людей не хватает. Здесь массы в известной мере организованы, у них дисциплина. Там — нет ничего. Только случайная толпа, которую первый порыв ветра развеет, как сухую мякину.
Ян качает головой.
— Не забывай, что в такое время масса растет, как лавина. Борьба — самый лучший организатор. Если бы ты ближе познакомился с движением в деревне, ты не говорил бы так. Приезжай и увидишь, чего мы добились единодушием и энтузиазмом.
Мартынь отмахивается.
— Костер из соломы… На ветру быстрее сгорает… — Заметив над пианино портрет Лютера, он поднимается, чтобы поближе рассмотреть его. «Верую в это и отречься не в силах!..» [2] Внезапно Мартынь выпрямляется — как будто он на трибуне. И опять никнет. — Так может говорить тот, у кого за спиной в виде опоры абсолютная истина. Тот, кто верит, что пророки и мученики приносят народам избавление и творят историю… — Он облокачивается на пианино и долго смотрит на брата. — И тебя я видел там, на холмах. Хорошо, что видел. Чем неуверенней и трусливей человек, тем большая толпа нужна ему, чтобы заглушить сомнения.
2
«Верую в это и отречься не в силах» — слова Мартина Лютера.
— В чем, собственно, ты сомневаешься? Что с тобой происходит?
— Со мной? По сути дела ничего. Да, может быть, переутомился, нервы расстроились. Два дня не имел возможности присесть или хоть бы прислониться к стене. Три ночи без сна. Но это еще ничего. Не один я так. Мы не жалуемся, знаем, что берем на себя и чего от нас требует время и долг наш. Я никогда не отступлю от того, чему посвятил себя, потому что отступить не могу. На трибуне, видя тысячи устремленных на меня глаз, я чувствую себя примерно так же, как этот: «Верую в это и отречься не в силах». Будто не я, а она, тысячеголовая масса, говорит моими устами. И все, что я произношу, — их наболевшие, годами лежавшие под спудом, невысказанные мысли. Голос толпы… А я только эхо, отзвук и отблеск, отражение и тень. Они приветствуют не меня, а свои ожившие мысли, свои сокровенные надежды и чаяния. Как могу я колебаться, если они не знают сомнений? Если им кажется, что до всего рукой подать, не сегодня достанешь, так завтра.