Северские земли

Волчок Сергей

– О, Господи! – Лушка опять неистово закрестилась. – А с чего ты вообще взял, что он обменёнок?

– А ты что – не видишь, что ли? – егерь понизил голос. – Он же на нас смотрит, как будто всё понимает! У нормальных детей глаза оловянные, если не плачут – то гулят себе, або палец сосут. А твой – так и зыркает на нас с тобой, так и зыркает! Того и гляди – что-то скажет. И глаза – умные, как у взрослого. Известное дело – подменыши, они ж не всегда даже дети. Иногда и взрослая нечисть в них прячется.

Одного так хитрый мужик выявил – жену во двор выгнал, остался с обменёнком вдвоём в избе. Два десятка яиц разбил, а в скорлупках – бражку

принялся ставить. Тут нечистый не выдержал, и говорит из колыбельки: «Сто лет на свете живу – первый раз вижу, чтобы в яйцах бражку ставили!». Тут-то его и того! – страшным голосом закончил лесник.

– Чего – того? – дрогнув, спросила кормилица.

– Разоблачили. – невнятно пояснил хозяин.

И они оба пристально посмотрели на Ждана. Переселенец, который на самом деле был уже близок к панике, попытался было беззаботно загулить, но получилось не очень.

Взгляды стали ещё подозрительнее.

– А что же делать? – почти плача, спросила Лушка.

– Во-первых, вот! – и Тит с силой вогнал охотничий нож в косяк над дверью.
– Во-вторых, вот!

Второй нож, поменьше, воткнулся снизу в лавку, на которой лежал Ждан.

– Вообще, конечно, по уму колыбельку надо ему сделать, и в дно люльки нож воткнуть. – почесав в затылке, изрёк охотник.
– А в саму колыбельку кусок сломавшейся косы положить, да где ж его взять? У меня скотины нет, мне коса без надобности. Хотя это всё раньше делать надо было, это для того делается, чтобы нечисть не сунулась. А если его уже подменили – то это так… мёртвому припарки.

Повисла тягостная пауза. И тут Ждан неожиданно для самого себя чихнул.

– Будь здоров! – хором гаркнули взрослые.

– Вот что! – решительно сказал Тит. – Распелёнывай его!

– Зачем? – вздрогнула Лушка-Анфиса.

– Смотреть будем. Нет ли знаков каких дьявольских на коже – родинок, али пятен родимых. Иногда, бают, у обменёнков кости не прощупываются, а сила при этом – звериная! А ещё бывает, бабки говорили, - понизив голос, начал рассказывать он, - если нечисть особо голодная, они сперва с младенца кожу снимут – полностью, с волосами и ногтями. Потом тело сожрут, а в кожу своего бесёнка засунут – чтобы не отличили, значит. Тут, главное, дырку найти, через которую бесёнок в шкуру залезал. Её обычно в заднице делают, чтобы видно не было, а потом взрослые черти её верёвочкой завязывают.

– Тьфу! – сплюнула Лушка. – Меня сейчас стошнит!

– Ну уж прости – развёл руками Тит. – Как есть, так и говорю. Не испачкавшись, шкуру не снимешь.

Осмотр, на котором Ждан орал как резанный и отчаянно боролся с желанием завизжать, не принёс никаких результатов. Кожа была чистой, кости на месте, никаких дырок в заднице, кроме природных, не нашлось. Да и вообще – ребёнок был самым обыкновенным, как писали в прошлой жизни педиатры, «развит в соответствии с возрастом».

Экзорцисты-любители зашли в тупик. Лушка кормила распереживавшегося ребёнка грудью, а Тит задумчиво барабанил пальцами по столу.

– А кто хоть подменить-то мог? – кормилице совершенно не нравилось происходящее, но женское любопытство оказалось сильнее.

– Да кто хошь, – рассеянно ответил егерь. – любая нечисть. Леший, домовик, гумённик, овинник, чёрт, колдун, русалка, лисова ведьма, мара, стрыга… Особенно, говорят, банник с женой-обдерихой это дело любят, поэтому в бане за детьми глаз да глаз нужен, и до года по имени называть нельзя! И вообще - ты его когда из виду упускала?

Лушка

замялась, но всё-таки ответила:

– Там… Когда всё это произошло. Я тогда сомлела, не знаю, что с ним делали. Но это всё на дороге было.

– Не на перекрёстке? – сразу спросил лесник.

– Нет, просто на дороге.

– Это хорошо, а то нечисть перекрёстки обожает. – немного успокоился хозяин. – А ещё?

– Ещё в лесу, после волков, когда в сугробе сидела и плакала. Ну, когда ты меня нашёл. На него не смотрела, не до него было. Он так и висел сзади.

– Так я и думал – леший! Значит, красноплешый забаловал. – уверенно заключил Тит. – Слушай, а еды у нас не пропадало? Ты ж готовишь, должна была заметить.

Лушка глубоко задумалась, а потом покачала головой.

– Нет, не замечала. Да нет, сразу было бы видно – мы ж почти все твои припасы подъели. А что?

– Да так. Жрут подменыши много. Случай такой был – подменили людям дитё, а те и не замечают. Родные вообще не видят подменышей, им нечисть глаза отводит. А тут проходил как-то мимо старичок-прохожий, калика-побирушка. Ну и ночевать у них остался. А старичок тот знающий был – он сразу понял, что тут нечисто. Больно уж голова у младенца вытянутая была – как у рыбы прям. Водяного это был подменыш – мать купалась на поздних сроках, омутник и подменил внутри её ребёнка. Утром все в поле пошли, а старичок в углу спрятался, шубейкой накрылся, а через дырочку смотрит. Только все за порог – нечисть из колыбельки выкарабкалась, к столу кинулась – и ну жрать! От каравая откусывает своей головой плоской, молоком запивает, давится, молоко течёт… Страсть! Старичок потом родителям и рассказал всё. Долго их убеждал, потом уговорил всё-таки – бросила мать обменыша в воду, а тот не потонул. Плывёт по речке, и кричит оттуда: «А, догадалась! А то было бы тебе!». Вернулись в избу – а там их дитё лежит, живое и невредимое, красивое-распрекрасное! Вот так вот бывает.

Лушка плакала. Ей было очень жалко Ждана, но с другой стороны – ей было смертельно страшно. А вдруг и впрямь её ненаглядного «маленького» подменили? Тогда его надо выручать, пока не поздно.

– И что ж мне делать теперь? – глотая слёзы, спросила она.

– Есть одно средство. – помолчав, ответил Тит. – Надо печь жарко растопить, дверь настежь растворить. Младенца голого положить на порог, головой к огню, ногами к лесу. И бить веником: он, с одной стороны, из дома взят, с другой – в лесу наломан. Бить надо тебе, причём так бить, чтобы младенец орал погромче. Бить, и приговаривать всё время: «На тебе твоё, отдай мне моё!». Если он и в самом деле не человек, а лешее детище, то у лешачихи сердце её материнское не выдержит. Она из леса шмыгнёт, и младенцев обратно поменяет. Ещё и вслух сказать может: ««На тебе твоё. Бей своё, а не моё!». Но это только ты услышишь.

Лушка помолчала, закусив губу, а потом решительно кивнула. То, что она не являлась биологической матерью младенца, её нисколько не смущало – ненаглядный маленький был ЕЁ, и она порвала бы глотку любому, кто посмел бы в этом усомниться.

***

Избавим читателей от описания ритуала «обмена». Скажем лишь, что Ждан орал так, что уши закладывало, и вовсе не из конспиративных соображений.

Рука у Лушки была тяжёлая, и лупила она без поддавков. Сама рыдала в голос – но лупила. Лупила до тех пор, пока вдруг не распрямилась, не бросила веник и убеждённо произнесла: