Сезон медуз

Рябчиков Лев

В чередовании приступов не было никакой закономерности. Невидимые пальцы могли сжать его горло в любую минуту, особенно в первое время, пока Андрей Владимирович не заметил, что всегда перед началом его пробирает озноб. Так во всяком случае можно было заранее подготовиться, заблаговременно лечь в постель. А дома завелась бессонница – от того, что Курбов боялся умереть от удушья во сне. Часами он сидел, ожидая озноба, за которым неизбежно следовали мучения, горькое ощущение своего бессилия. Лида тоже не спала или дремала полулёжа в кресле, но стоило мужу пошевелиться – она сразу же открывала глаза.

За

год они окончательно извелись и, пожалуй, даже стали ненавидеть друг друга: муж жену за то, что она невыносимо здорова, она его – за раздражительность, полуночные страхи, за равнодушие к ней как к женщине. От окончательного разрыва их спас верный друг Курбова Алик. По приглашению какой-то литературной ассоциации он поехал в Нью-Йорк, где издали его книгу, и потратил три четверти гонорара на лекарства. Таблетки, которые он привёз, не изгоняли болезнь, но стоило их принять за час до приступа, и всё обходилось без мучений.

Тем временем редколлегия, не желая терять первоклассного работника, публикации которого прибавляли газете авторитет и тираж, приняла решение перенести свой корреспондентский пункт из Одессы в курортный городок, знаменитый своими целебными сквозняками. Пока тянулась обычная в таких случаях канитель, пока Курбов ездил «разведывать обстановку» и смотреть квартиру и помещение для корпункта, Лида смирилась с мыслью, что придётся покинуть её родную Москву, и сдерживала слёзы, когда паковали вещи…

Андрей Владимирович поднялся с пола, зажёг свет и пошёл смотреть, не проснулась ли жена. Лида спала на спине, широко раскинув руки. Он прикрыл её простынёй, поднял с пола её влажный халатик. Затем собрал свою одежду, и из кармана выпало письмо.

Алик писал, что задумал новую книгу, хочет посоветоваться и приедет, как только управится с поднакопившимися делами.

Из письма Лидии Курбовой

«… не изумляйся. Мои пространные послания тебе и другим девчонкам – явление временное, вроде menstruus. Когда всё вытечет, клянусь, буду писать по две-три строчки.

Тебя, верно, уже проинформировали, что я определилась на полставки в детский санаторий. Курбов не стал возражать, да ему, по-моему, совершенно безразлично, где и что я делаю, лишь бы дома было чисто, уютно и обед состоял хотя бы из трёх блюд. Знаешь ведь, как я «люблю» все эти кухонные дела, а тут совсем замучилась. Здешний общепит рассчитан на желудки, способные переваривать булыжники и подковы, поэтому супруг питается только дома, благо корпункт помещается в том же подъезде, где и наша квартира, только на нижнем этаже.

Как врач я медленно и верно теряю многие профессиональные навыки. Работать кончаю в полдень, остальное время дня валяюсь на санаторном пляже. Почернела и потолстела. О последнем особенно много печалюсь, а Курбов доволен. Женщина, говорит, должна быть круглой и мягкой, чтобы не ушибаться об острые углы, торчащие из мужчины.

Сам он всё такой же – тощий и элегантный. Дамы из местного «света» весьма интересуются его фигурой. Пришлось рассказать, при каких обстоятельствах он произвёл на меня неизгладимое впечатление.

Помнишь, я встретила вас с Курбовым на этаже женской одежды, где я выбирала себе платье. Ты сказала: «Прошу любить и жаловать – Андрей

Владимирович Курбов. Он тебе выберет самое лучше платье». «Мы уж как-нибудь сами», – отказалась я. Набрала с десяток разного покроя и залезла в примерочную. Ни одно не подошло. «Да будет тебе, – сказала ты, – попроси Андрея Владимировича». «Будьте столь милостивы», – попросила я. Курбов взглянул на два-три платья, снял одно и протянул мне. «Можешь не мерить. Это именно то, что тебе нужно», – сказала ты. «Проверим». И точно – платье будто шили по моим меркам. «Как он угадал? – думала я, разглядывая себя в зеркале. – Никогда раньше меня не видел, а знает, что мне идёт, а что нет. Не может такого быть… Это случайность». Я попросила: «Подберите мне ещё одно». «Не могу». «Почему?» «Потому что другого, подходящего, здесь нет». «Посмотрим», – сказала я. И стала напяливать на себя одно платье за другим. Курбов знал, что говорил…

Признаюсь, три прожитых с Андреем года были страшно трудными. И не из-за его болезни. Она, конечно, изматывала, но не очень. Ужасно скверно было от того, что всё время приходилось следить за собой, то есть, как говорит друг Курбова Алик, держать себя в ежовых рукавицах. Рядом с мужчиной, на котором и дешёвый поношенный пиджак кажется экстравагантным, всё время надо тянуться в струнку, иначе пропустишь какую-нибудь мелочь, и она выдаст, что у тебя и вкус неважный, и вообще ты самая что ни на есть обыкновенная баба, не известно, каким образом оказавшаяся на свете среди приличных людей. Страшно было сказать глупость, не понять шутку. Не поверишь, насколько сейчас легче жить: у нас здесь пока нет приятелей…

Нет, серьёзно, надо выходить замуж за не хватающего звёзд молодого специалиста, который в перспективе может стать и кандидатом, и главным инженером, и просто чиновником с хорошим окладом и премиями… Уж он-то всегда был бы благодарным за то, что хорошенькая женщина пускает его к себе в постель да к тому же ещё и разрешает иногда приглашать в гости своих занудных приятелей…»

Девушка по имени Nadina

Слышу, как не глохнет в птичьем гамеРечь замоскворецкого скворца…Тонкими зелёными губамиСолнце пьют цветы и деревца.Тополиный снег на тротуарахВсё ещё не тает… А пора!Чувствуешь, теплом, как из Сахары,Тянет из соседнего двора?

Андрей Владимирович захлопнут томик и воспроизвёл в памяти понравившиеся строки. Ему стало грустно. Во второй половине лета он всегда старался сбежать из Москвы, а сейчас с удовольствием окунулся бы в московскую перегретую толпу, попил бы пивка в Доме Ж – Доме журналистов, поглазел бы на Тверском на породистых собак, следующих по своим надобностям в сопровождении породистых москвичек…

Ленивый ветерок давно ползал по его спине и доползался – Курбов снялся с топчана и лёг на песок. Грусть растаяла. Жара заполнила все клеточки тела, и, разнежившись, он задремал. Лёгкий грудной голос вызвал его из забытья. Андрей Владимирович открыл глаза.