Сезон медуз
Шрифт:
Он увидел стройные, в меру полные ноги, прикрытые выше колен зелёной юбкой. Лежащему на песке, ему было видно и то, что скрывалось под ней – белые трусики и родинки, рассыпанные на левом бедре почти в соответствии со схемой расположения звёзд в созвездии Большой Медведицы. Его снова окликнули. Изобразив своим телом сжатую, а затем распрямившуюся пружину, Курбов оказался на ногах.
– Извините, – сказал он, – я не сразу понял… Обладательница соблазнительных ног не дала договорить:
– Мне папа сказал, что вы взяли пропуск на этот пляж и что вы всё знаете и хотите объясниться…
– Так вы – Надя Плотцева, – догадался Андрей Владимирович. – Вы и в самом деле существуете?
– Друзья называют меня Надиной.
– Был бы счастлив стать вашим другом. Но прежде хотел бы вас хорошенько разглядеть.
– Отчего же… Смотрите.
Сделав два шага назад, девушка повернулась к нему боком, затем спиной. Завершив поворот, присела в глубоком реверансе.
– Благодарю вас, – церемонно поклонился Андрей Владимирович. – Вы были очень любезны. Теперь вам, наверное, пора принимать солнечные ванны.
– С ними ничего не получится. Я поспешила и не взяла купальные принадлежности. А вы ещё долго будете загорать?
– Пожалуй, мне уже пора, – взглянув на часы у входа на пляж, сказал он. – С удовольствием прошёлся бы вместе с вами, если вы подождёте, пока я соберусь.
– Здесь мои подруги, поговорю с ними, пока вы одеваетесь.
– Если надо, я натяну рубашку за каких-нибудь полчаса…
– Не так быстро, – засмеялась она.
Походка у неё была раскованная. Казалась, она идёт, не наступая на плиты дорожки. Он сразу приметил, что юбка на ней вела себя странно: летая вокруг бёдер, она оставалась на своём месте – каждый шов, каждая вытачка лежали именно там, где и положено им быть. Но некоторые детали, по первому впечатлению, были в ней «чересчур»: в тазу была широковата, а плечи чересчур узкие, ярко-красные губы заметно выделялись на худеньком скуластом лице. Нос, аккуратный, всё-таки слегка вздёрнут. Цвет глаз странный, почти не встречающийся, малахитовый, но не прохладный, а горячий. Такие глаза бывают у женщин на исходе бабьего лета, у тех, чья кровь – как красные угли догорающего костра. К тому же она была почти такого же роста, как и он, а на высоких каблуках, наверное, выше. «И всё-таки, – подумал Курбов, – если бы эта девушка встретилась мне четыре-пять лет назад, я приложил бы все усилия, чтобы понравиться ей».
Он заторопился – Надя уже шла к нему, придерживая рукой переброшенный через плечо тонкий ремешок зелёной сумочки.
– Ваш отец рассказал мне довольно неправдоподобную историю, – сообщил Андрей Владимирович, когда они вышли за ворота пляжа.
– Я знаю, – ответила она, – он прав. Напрасно только горячился: вы и не подозревали о моём существовании. Я ему всё объяснила – он собирается вам позвонить: извиниться.
– Это лишнее. Лучше скажите: когда и где мы с вами виделись?
– «Лицом к лицу – лица не увидать»? Мы встречались много раз. Но так, чтобы вы могли меня запомнить, только однажды. У Олега Викторовича…
– У Алика?
– Да. Меня привёл к нему Вячеслав.
– Вячеслав?
– Да. Мой друг. Жених… И так далее. Вы его, наверное, знаете. Он написал монографию о книгах Олега Владимировича. А у того тогда был день рождения и ещё что-то – оба события сразу. Собрались одни знаменитости. Столько сразу я никогда не видела и растерялась. Представляете? Но вижу – все едят, пьют, задирают друг друга, а на меня ноль внимания. Я не Бриджит Бордо, но и не такая, чтобы на меня не обращали внимания…
Странная у неё была манера держаться. Говоря, Надя запрокидывала голову назад и немного вбок. Глаза темнели. Чем-то она напоминала испуганную девочку с картины Антона Рефрежье «…Неужели это начало конца?» Его так и подмывало спросить: знает ли она работы этого художника, но удержался.
Пока он вызывал в памяти детали картины, Надя очень точно обрисовала сидящих за столами. Нашла, что Алик похож на Бальзака, только без усов, что свидетельствовало о её образном воображении: Алика за глаза действительно называли «маленьким Бальзаком», имея в виду не только его полноту, но и его книги, по-бальзаковски монументальные и одновременно точно воспроизводящие динамику жизни, её острые углы.
Добрый и фундаментальный Алик, рассказывала Надя, сидел как бы в президиуме и розовел от тостов в его честь. Все хвалили только что вышедшую его книгу и требовали ускорить работу над очередным шедевром. Когда именинник встал, чтобы произнести встречный тост, в наступившей тишине из прихожей донеслось: «Гости у него?», «Да, гости», «Некстати. Ну
– Ну, знаете, – рассердился Андрей Владимирович, – то, что вы говорите, обидно слушать. Мы с Аликом не то что друзья, мы с ним как бы две половинки единого целого. Я болел, три месяца пролежал в больнице. И естественно, он просто обалдел, увидев меня не в больничной пижаме. И мне было неловко: я удрал из палаты в чужой одежде. Пиджак на три размера больше, чем я ношу. Как в таком виде показаться знатным гостям?
– Я это теперь и сама знаю, – с какой-то горечью сказала девушка и опять запрокинула голову. Её золотистые волосы, как ему показалось, с тихим звоном посыпались на плечи. – Я вам говорю о том, как впервые увидела и полюбила вас. Я сразу увидела, какое у вас бледное лицо и белые пальцы. Только я не знала, от чего. Вы сидели, разговаривали, он сказал: «Знаешь, книжка уже вышла». «Я видел её». Вы говорили так, будто это вам совершенно безразлично. А Олег Викторович… Он испугался этого вашего голоса. Он, весь вечер розовый, вдруг побледнел. «Ты заметил, – сказал он, – я повернул чуть-чуть по-другому, не так, как ты говорил…» «Да уж заметил. Тебе сколько сегодня?». «Ты же знаешь – сорок». «Вот видишь! Можешь и умереть сегодня – всё равно лучше, чем написал, уже не напишешь». Боже мой, подумала я, как этот человек с выцветшими глазами несколькими ничего не значащими словами может сделать другого человека счастливым, зажечь нимб над его головой! А мне? Какие слова должен сказать он мне, чтобы и я стала счастливой? А зачем? Разве я не счастлива? Нет! Нет? А что мне нужно? Нужно, чтобы мне среди такого же застолья вдруг крикнули из прихожей: «Надина!» и чтобы я бросилась на крик и привела с собой этого человека. Только чтобы он улыбался. Интересно, а как он улыбается? За мной наблюдали. А я и не видела. Вздрогнула, когда сидящий напротив артист спросил: «На кого вы так смотрите?» Я смогла лишь ответить на вопрос вопросом: «А как я смотрю?» «Влюблёнными глазами…» Остальные встречи и не пытайтесь вспомнить. Иногда я «дежурила» в скверике возле вашей редакции, дожидаясь, когда вы выйдете, шла за вами на расстоянии. Торчала, как дура, в пивном баре Дома Ж. Всё думала: попадусь на глаза, понравлюсь, и дальше всё пойдёт как в романах. Я это не для того говорю, чтобы вы почувствовали угрызения совести. Вы ведь никогда не замечали меня, даже когда я специально лезла вам на глаза. Мне ничего не стоит заговорить с любым мужчиной, позвонить какой угодно знаменитости, а вам, сколько ни собиралась, так и не смогла. Смешно ведь, да? В наше-то время! Поэтому я ни одной своей подруге ничего о вас не рассказывала… Зато у меня было много добровольных осведомителей. Они выкладывали мне мельчайшие подробности вашей жизни, рассказывали о ваших друзьях, приятельницах, вашей жене. Хотите, перескажу?
Слушая её эмоциональный рассказ, окрашенный местами иронией и горечью, Андрей Владимирович вдруг подумал, что губы у неё на вкус, должно быть, тоже горькие. Тут же ему почудилось, что её волосы пахнут полынью. «Надо почаще говорить ей что-нибудь отвлечённое», – решил он и не замедлил:
– Всё это было бы смешно, когда бы ни было так грустно…
Она поняла его:
– Не надо. Вам это не идёт…
«Очень уж ты умна», – рассердился Курбов, но скрыл раздражение:
– С вами надо быть осторожным.
– Зачем же?! Я ведь вас люблю.
От этих тихих, почти шёпотом произнесённых слов Андрею Владимировичу стало неловко и, чтобы скрыть смущение, спросил:
– Верно, что вы даже забросили работу, которой были увлечены?
– Вовсе нет. Я её отложила, чтобы всё написанное сверить с жизнью, найти родство чувств литературных героев с моими…
Доверившись девушке, Курбов шёл рядом с нею, не интересуясь избранным ею маршрутом. Теперь он посмотрел по сторонам – они шли мимо двухэтажного особняка, вход в который стерегли пушки старых времён.