Сезон охоты на единорогов
Шрифт:
Женька на мой приход головы не поднял. Ещё одна дурная примета. Видит, но даже не пытается показать себя способным контролировать мир вокруг. Плохо всё это. Но от того ль, что старший погиб? Или потому что сплоховал как страж и упустил хранимого?
Я сел на кровать и замер, ожидая. Не век же он будет так сидеть?
Не век. Минуты хватило.
Женька обхватил себя руками, словно от холода и, не поднимая взгляда, глухо спросил:
– Юрка?
И без продолжения ясно.
– У них, - отозвался я.
Тис опустил голову ниже, пряча лицо.
– Не уберёг
Значит, это ему дороже, это бьёт в сердце. Я сглотнул, но всё же пока не выпустил ножа, не убрал руку из «кармана». Кто его знает, как дальше пойдёт! Может, он ещё и не понял, что да как.
– Мы, - поправил я.
Женька вжался лбом в плечо и промолчал. Даже думать не хочу, какое выражение в глазах он скрыл этим жестом! Эх, Женька-Жанька, что ж ты! Нам Юрку вызволять, а ты тут как тряпка на заборе, внутренними соплями давишься! Что ж мне с тобой делать-то?
Если бы у нас было хотя бы несколько часов, то его состояние и возможность позаботиться о себе самостоятельно и участвовать в боевых действиях уже не вызывали бы у меня сомнений. А так. Слаб он, слишком слаб и сломлен духовно своей немощью и ошибкой стражества. Как ещё оклемается?
Женька глубоко вздохнул, отпуская эмоции, и, наконец, распрямился. На меня, впрочем, глаз так и не поднял. Страшно ему? Так я, вроде, не корю за происшедшее, не ярюсь, метая громы и молнии и обещая прибить на месте! Напротив, тих, как никогда! Или он этого и беспокоится – что из тихого омута на него сейчас набросится кровожадный зверь с рыком: «Почему ты Юрку не защитил?». Так, ведь, не набросится, Жань, не думай. Я в этом виноват не меньше тебя! Или ненавидит он меня всей душой? За старшего? Так, что сейчас бы задушил голыми руками, но что-то сдерживает. Не Юрка ли? Не понимание ли того, что я с ним в одной лодке?
– Их было трое, - сообщил он тихо.
– Троих и положил, - подтвердил я.
Дебит-кредит сошёлся.
Я ждал рывка и яростной атаки. До лёгкой дрожи в нутре – ждал. Да, Жаня, я положил всех. И того, кто имел право тебя учить плетью – тоже. Ну? Будешь мстить?
Женька молча опустил голову.
Получается – нет? Или ещё не дошло до глубины сознания всё происходящее?
А в ответ – тишина.
Нет, ну, меня не устраивает такая игра в молчанку! Пора уже приходить в себя! Не хочешь сам говорить – буду тянуть клещами! Выговоришься, проорёшься – может, и на душе твоей, болью травленной, полегчает. Может и решишь для себя – что делать дальше.
– Ты их знаешь? – начал я.
Женька упёр взгляд в косяк двери:
– Тур Лок, и его младшие Палый и Вистарх. Из Крёста.
Значит, всё-таки, этот старший был Тур. А жаль. И молодой слишком для настоящего командира, ведущего за собой, и взялся за дело, не красящего настоящего Тура. А то, что из Крёстов, так это я и сам уже понял.
– За что тебя били?
Женька сглотнул и стиснул зубы так, что скулы побелили. Но взгляда, прикипевшего к косяку двери, так и не отвёл.
– За измену.
Сказал, словно выплюнул.
– Больше добавить нечего?
Слишком получилось язвительно и угрюмо. Женькины плечи даже вздрогнули,
– Я из Крёстов ушёл, - угрюмо сказал он. – Был с ними полтора года, в охране Юркиной. А потом Юрку выкрал и бежал. Много людей положил. За это и били.
Всё это я уже знал. И спрашивал-то, по сути, о другом.
– Жень, - я свободной рукой потёр зудящую от заживления рану на плече. – За такие вещи не порют. За такие – живот вскрывают и кишки медленно-медленно наматывают на локоть, а потом в кровящую пустоту под брюшину кладут угли и долго-долго ты жаришься изнутри, пока твои мучения не насладят взгляды врагов и тебе милостиво не дадут сдохнуть. Так что не городи огород!
Женька снова уронил голову, пряча от меня эмоции и «громкие мысли».
Давай же, давай! У нас итак времени в обрез. Быстрее выговоришься – быстрее восстановишься, быстрее выясниться, как нам дальше друг с другом. Или против друг друга.
– Тур Лок.
– Ну!
Не тяни же!
– Я был его младшим.
Вот! Я выдохнул, откидываясь на стену и закрывая глаза. Хорошо-то как… «Младшим» - это совсем не «тисом». Может и хотел этот Тур опоясать паренька, сделав «своим», да точно не успел. А может тот и не дался – бывает и такое. В любом случае, Женька не был связан с этим туром кровью, не был повязан магией, не стал его тенью и защитой. И теперь можно остыть и не страшиться яростной атаки обездоленного осиротевшего тиса.
Я вытащил руку из «кармана» и посмотрел на ладонь. Подрагивающая от усталости, с белыми пятнышками над костяшками от напряжения. Давно так не приходилось ожидать атаки…
Женька рубленными фразами, угрюмо и тяжело рассказывал о том, как его принял тур Лок, как ему дали послушание по силам, как взяли в боевое звено, доверив почётную охрану чудотворца, как тур Лок надеялся сделать его тисом, как он гордился выпавшей ему честью, как всё пошло прахом, когда Юрка вошёл в сердце… Он говорил, но я слушал в пол-уха. Внутри расползалась мягкая теплота, словно вернулся с форпоста домой и впервые рухнул отдохнуть. Какое-то глубокое чувство удовлетворённости и веры в будущее. В светлое, доброе будущее.
Даже смешно стало. Сижу, пошатываясь от усталости, с двумя не поджившими дырками в теле, с витающим в воздухе предчувствием тяжёлого боя, слушаю чужого младшего, выговаривающегося, как на исповеди – угрюмо и тоскливо, а самому хорошо так, что хоть сейчас срывайся и беги вытаскивать Юрку! Словно сил у меня – на сотню туров хватит!
Потому что мне дорог этот тис. И точка.
Эх, будь я помоложе лет на десять-пятнадцать – не упустил бы! Был бы он под опекой школы – выкупил бы. Будь чужим – выцарапал бы в любом поединке. Будь он свободен – опоясал бы, не задумываясь. А теперь – увы. И разница в годах чувствительная, и опоясать такого острого и ярого совсем непросто в моём-то возрасте. Надеть на него пояс в бою можно и не мечтать. Если он будет биться за свою свободу всерьёз, то шансов мне не оставит. Быстрый. Крепкий. Гибкий. Опасный.