Сфумато
Шрифт:
Вертолёт приземлился на площадке у почтового отделения. Чистить эту площадку тоже было обязанностью Анатолия, сегодня он её подмел, а зимой приходилось каждый день разгребать снег и долбить наледи.
Лопасти ещё не перестали вращаться, когда из вертолёта вышли двое мужчин. Анатолий уже стоял у края площадки, ждал: людей, которые прилетают на вертолёте, нельзя встречать в отделении, к ним надо бежать, их надо встречать, их взгляды надо ловить.
– Соколовский? – резко спросил один из мужчин.
– Да, – ответил Анатолий.
Стало не по себе.
– Пройдёмте, –
– Куда вы меня? – пытаясь улыбаться, спросил Анатолий.
– Солсбери. Срочно. Заходим, заходим! – прикрикнул мужчина.
Письма взять не разрешили, и это было очень тревожно.
Через минуту вертолёт уже летел на остров Солсбери.
В кабинете управы, куда привели Анатолия, было светло, хотя окна были зашторены наглухо. Горела лампа под потолком, что было редкостью: полярным летом света здесь не жгут, экономят топливо.
Люди – трое мужчин и одна молодая стройная женщина с собранными в пучок тёмными волосами, все в штатском, но обманчиво штатском, смотрели на него резко, одновременно с вызовом и ожиданием.
– Не будем тянуть, – подождав минуту, после того как Анатолия посадили на стул, сказал старший.
Старший – именно так он себя вёл. Он сидел напротив и смотрел на аккуратно сшитое дело, лежавшее перед ним на столе.
– Центральный конвенциональный совет в лице судебной комиссии девять лет назад оказал вам доверие. К вам не применена высшая мера. Через три года вы могли рассчитывать на снижение уровня бэкграунда и направление на материк.
– Да, я рассчитывал, – быстро проговорил Анатолий.
Он ждал этого. Эти двенадцать отбытых лет, дюжина с плеч, как её называли выселенцы, была мечтой. Единственной. О ней боялись даже думать и упоминали только шёпотом, среди своих. Самых своих.
– Вы не оправдали доверия. Вам будет предъявлено обвинение в призывах к пересмотру режима использования ядерного оружия.
– Когда?! – задохнулся Анатолий, пытаясь тут же спросить, когда он такое мог сказать, заверить, что это ошибка и он такого не говорил, он вообще против ядерного оружия, он всегда был пацифистом и страдал за это ещё тогда, при прежнем режиме.
– Сейчас, – ответил старший.
И это было про обвинение.
Неожиданно пришла ясность, и читал текст Анатолий спокойно. Из постановления следовало, что обвинение ему предъявляет старший следователь отдела по расследованию особо важных дел Центрального управления президентской безопасности. Фамилия следователя была засекречена. Но это и не имело значения.
В комнате остались только женщина и тот самый следователь. Старший, как стал его называть Анатолий. Неожиданно для себя он отметил, что женщина в узкой чёрной юбке до колен. Он очень давно не видел женщин в юбках. Он даже успел что-то почувствовать, что-то стыдное после смерти Лены и неуместное здесь. И забыл об этом сразу.
Остальных старший отпустил, не говоря ничего, просто взглянув и кивнув головой.
– Не верю, – сказал Анатолий, прочитав, – он не мог такого вам сказать.
– Все могут, – ответил следователь.
– Я
– Покажи ему, – коротко сказал старший женщине.
Та раскрыла дело на нужной странице и остановилась. Она сомневалась.
– Покажи, – ещё раз сказал старший, – он по первой категории идёт.
Последнее он добавил почти неслышно.
Этот допрос Анатолий читал медленно. «Высказывал сожаления о неприменении ядерного оружия в отношении братских народов в период подготовки условий Конвенции, выражал уверенность в необходимости срочной передачи контроля за ядерным оружием в руки так называемых истинных патриотов родины. Убеждён, что Соколовский является ярым противником Центрального конвенциального совета и, в случае снижения ему бэкграунда, продолжит подрывную деятельность».
В подписи допрошенного Анатолий видел «р» со скошенным хвостиком, такую же, как на могиле Лены. Не замёрз он тогда, тот художник-карикатурист, просто у него такая «р», а вот Анатолий, сидя с ним на кухне домика и разливая хлебный самогон в кружки, слишком разгорячился и говорил, много говорил, а главное – лишнего наговорил. Смерть Лены тяжело ему далась, и сказал он, что взорвать надо было все эти братские народы, всех, кому верили и кого ждали, а Конвенцию сжечь, лишь бы Лена была жива. Художник соглашался и пил, а Анатолий, сорвавшись раз, больше такого не произносил. Но сказанного хватило.
– Не подпишу, – сказал он ещё раз, – да и зачем вам моя подпись?
– Все подписывают. Нужно, чтобы все подписывали, – ответил старший, – такой порядок. Не дури, Соколовский.
Анатолий вспомнил, как в начале четвертого президентского срока того, кто, казалось, навсегда, писал очерк о пытках в полиции. Он думал и не находил ответа, зачем надо было пытать этих несчастных, к чему эта сакральная страсть к явке с повинной.
– Никто не знает, – ответил ему тогда один старый опер, – так всегда было. Подпишет злодей явку, так тебе и на душе легче.
Теперь Анатолий должен был облегчить душу этим двум подтянутым людям с резкими взглядами – засекреченному следователю и его красивой помощнице. – Нет, – сказал Анатолий, – бейте.
Когда он очнулся в третий раз, светло в комнате стало не сразу. Он лежал на спине, но голова была повернута в сторону. Повернули, чтобы кровью не задохнулся, понял он. Боли не было. На полу он увидел несколько зубов в кровавой слизи. По щеке стекало что-то тёплое. Кровь, сомнений не было. Пощупать дёсны языком он не мог, язык не шевелился.
Били те двое, что было ушли, отпущенные старшим. Били спокойно, с перерывами. Смотрели на него и видели, когда и куда надо ударить.
– Звать старшего? – спросил один.
Анатолий закрыл глаза.
– Работаем, – сказал второй.
Боль вернулась.
В окно светило ночное северное солнце. Анатолий лежал на полу в том же кабинете. Шторы больше не закрывали света. Старший сидел рядом с ним на стуле.
– Подписал? Ну молодец, – проговорил он, – отдыхай, Соколовский. Скоро утро. Судебная комиссия ждёт.