Сфумато

Федяров Алексей

– Понимаешь, когда каждый день идёшь умирать и никак не умрёшь, ты начинаешь хотеть жить, – размеренно говорил художник.

Ему больше ничего не надо было доказывать, оттого он был спокоен и нельзя было не верить тому, что он говорит.

– Я устал, по-настоящему устал. Рисовать – вот всё, чего я хотел всегда, и здесь я бы мог рисовать, ведь им нужны художники – ты видел их стенды со стенгазетами. Им там бездари рисуют. А я бы сделал хорошо. Я пошёл, да, пошёл на приём к особисту. Мне сказали: конечно, работай, мы присмотримся, докажи своё перевоспитание. Я же думал, что смогу говорить то, что можно говорить, чтобы никто не пострадал, но это очень сложно, да, Толя, это очень сложно. Если ты с ними, то не сможешь фильтровать, ты будешь

делать и говорить всё, что они скажут. Не верь им, Толя… Да тебе уже поздно, и мне поздно. Мы уже не успеем поверить никому, даже если захотим. Нам больше некому верить, ты понимаешь? Мы не встретим больше никого, чтобы верить. Мы и друг другу сейчас верим, потому что оба друг друга предали. А знаешь, как я предал тебя? Они спросили, о чём ты там говорил с Соколовским, когда пил самогон у него. И мне стало страшно: если они знали, что мы пили, значит могли знать, о чём ты тогда говорил, ты же кричал, что взрывать надо было в муку и эту братскую Америку, и этот братский Китай, и Европу, уж её-то, Европу, в первую очередь, зря, что ли, Крым брали и боеголовки там стоят. Помнишь, как ты кричал?

– Помню…

– И я рассказал это, а это не просто разговор, это первая категория, понимаешь, это дело центрального аппарата УПБ, и наши не смогли не сообщить, так они и сказали, обязаны сообщить. И эти прилетели, они же из нулевого кластера, понимаешь? А что я? Я не сообщил, утаил, я рассказал, только когда особисты спросили меня о тебе. А это – недонесение о первой категории и само по себе тоже – первая категория. Тебе давали читать мой допрос?

– Да.

– А это нарушение для них. Знаешь, почему дали?

Анатолий вспомнил, как замялась женщина перед тем, как показать ему протокол.

– Почему? – спросил он, уже понимая ответ.

– Потому что мы уже никому не расскажем. Первая категория – это высшая мера.

Глава 6

Соглашение

Утром следующего дня Давид Маркович проснулся в своей небольшой квартирке трёхэтажного колхозного дома. Голова ныла.

Накануне он вернулся затемно, открыл бутылку водки, налил полный стакан и выпил. Потом ещё один. Водка была правильная, из запасов Ивана Павловича, не эрзац, который стали развозить по госпродлавкам в последнее время. Стало легче. Он лёг, не раздеваясь, и уснул.

Проснувшись, он удержался от желания налить себе оставшейся водки. Надо было идти на работу.

Он сел на кровати и стал вспоминать вчерашний разговор.

– Сергей Петрович. Это моё имя, – так представился ему оперуполномоченный, когда секретарь полицейского начальника принесла им кофе. – Мы теперь будем иногда встречаться.

– Встречаться? – переспросил Давид Маркович, понимая, что вопрос этот пуст и не нужен.

– Встречаться, Давид Маркович. Мы оценили вашу готовность без избыточных мер убеждения сотрудничать с органами президентской безопасности. Безусловно, это убеждает нас в необходимости привлечения вас к взаимодействию на постоянной основе. Вы достаточно давно занимаете серьёзную должность, вы – редактор газеты, вы распространяете влияние.

Давид Маркович поёжился два раза – когда прозвучали слова об избыточных мерах убеждения и о том, что он распространяет влияние. Но промолчал.

– Вы же не можете не замечать, – продолжал Сергей Петрович, – что кластеры заселяются, осваиваются новые территории, люди переезжают в новые дома. Вы согласны?

Давид Маркович кивнул. С этим трудно было спорить. Точнее, он бы хотел с этим поспорить, это было невозможно, так не должно было быть, но было.

Люди ехали и ехали, их отправляли очень далеко от тех мест, где они жили, сначала экстремистов «явных», потом тех, кто писал о них, затем тех, кто проходил свидетелями – здесь часто все они встречались. Конца этому не было.

Давид Маркович думал иногда, когда разрешал себе: а что, точнее, кто теперь там, откуда увезли его, Ивана Павловича и тракториста с пухлыми

щеками и вообще всех, кто сейчас здесь, в кластерах, что ближе и дальше?

Но это страшные мысли, их надо гнать, их слышно, а это опасно. Ничего нет опаснее.

– Но люди не любят переезжать, – проговорил Сергей Петрович, – они не любят менять обстановку и развиваться, поэтому они начинают волновать себя вредными мыслями. Вы меня понимаете?

Давид Маркович вздрогнул – его мысль была услышана.

– Оппортунистами становятся люди, а с этим мы будем бороться, – резко завершил Сергей Петрович.

Он снова отошёл к окну и закурил.

– А что от меня будет нужно? – осторожно спросил Давид Маркович.

Оперуполномоченный поморщился, было в этом что-то разочарованное, словно он увидел обычное и надоевшее, что видел всякий раз, подводя очередного нужного ему человека к черте, за которой два пути, но нет выбора.

– Давид, вот чего ты ждёшь? – спросил он. – Что я тебе должен сказать? Как там – сущая безделица, самая малость, так писали в ваших романах об ужасах кровавой гэбни? Все эти ваши романы суть замаливание. Вот все подписали, но не я, все стучали, но не я, а если пишут, что подписали какую-то бумажку, так это ж формальность, и никогда потом ничего и никому. Перехитрили, вот именно они-то, пишущие, и перехитрили. А то мы ж дураки, чекисты. Испуганный вусмерть поэт, что в окно прыгает от страха, когда мы в дверь стучим, нас, когда мы его под окошком ловим и привозим в серое здание, вдруг обводит. Почитать, так все ваши интеллектуалы, борцы с режимами ясноглазые стояли насмерть, а мы им руки ломали и ноги, жён насиловали с дочерьми на глазах, чтобы потом пару подписей получить и расстрелять. Нет, Давид, человек слаб, ты слаб, они были слабы и будут слабы. Подписывали всё от страха, ещё до того, как их ломать начинали по-настоящему.

– А почему тогда ломали потом? – так же осторожно задал ещё один вопрос Давид Маркович.

– Потому что враги.

– Чьи?

– Государства. И народа.

– А какого народа я сейчас враг, после Конвенции? – спросил Давид Маркович, понимая, что вот это уже совершенно лишнее, но сложно было не задать этот вопрос, очень сложно.

Сергей Петрович заулыбался. Широко заулыбался – ему понравился вопрос, – и Давиду Марковичу стало спокойнее.

– Ну наконец что-то услышал от тебя не по схеме, – сказал он и протянул Давиду Марковичу сигарету, – закури. Хорошие. Пойдём к окну. Не бойся, не выпрыгнешь. Да и невысоко здесь.

Прозвучало это не как шутка. «Выпрыгивали», бывало такое.

– Вот смотри, – проговорил Сергей Петрович, затягиваясь и показывая на улицу, – кого ты видишь? Там люди. Они идут по своим делам. У них у всех есть занятия. Это – простые люди. Все непростые дальше, севернее. Это наша работа, чтобы так было. А эти люди, что здесь, – народ. Колхозники. Лавочники. Говновозы. Вечный и глубинный народ. Им надо объяснять, что на них одних надежда, потому они говно и возят. Без этого нельзя, ты же не станешь всю жизнь говно возить без сакрального смысла?

– Если только заставите, – проговорил Давид Маркович.

– Заставить всех невозможно. А дать святую цель и извечного врага не так сложно, как кажется. И недорого, уж точно дешевле лагерей. Тогда они всё делают сами. Цели можно менять и врагов тоже. Это несложно.

– Но мы-то вам зачем тогда? Я, например?

– Понимаешь, сами они не умеют рассказывать. Они могут только про глупых баб и нечистую силу придумывать. Затем вы и нужны, потому всех вас нельзя в якутские карьеры. Никто, кроме вас, врагов народа, не расскажет про вас народу лучше. Ты нужен, сам народом не будучи, чтобы ему, народу, рассказывать, какой он великий и с хитрецой, и про себя, какой ты подлый враг – сало народное жрёшь задарма, толку от тебя никакого, одни диверсии. Агент, одно слово. Чей – неважно, это по обстоятельствам. Вот и выходит, что ты со своей газетой в деле борьбы с вами незаменим. Они, кроме неё, ничего не читают. И им хорошо.